— Смерть вору!
В это мгновение грянуло несколько выстрелов, и оратор, ударявший себя в грудь, зашатался, взмахнул руками в воздухе и упал лицом вперед. При падении голова его застряла между двумя прутьями решетки и свесилась наружу, как тыква. Кровь капала вниз на землю.
Этот инцидент развеселил толпу. Крики неслись высоко к звездам.
Тогда несшие кол с висящим на нем Винценцием Мурром подошли к самому балкону и приблизили один труп к другому. Толпа безмолвно и напряженно следила, как кол качался в воздухе, пока оба трупа не очутились друг возле друга. Тут же нашелся поэт-импровизатор, насмехаясь над белесоватыми глазами Маццагроньи и косоглазием посла, он во все горло заорал насмешливый стишок:
Кто любит яйца, выбирай любое:
Одно — с пятном, и тухлое другое!
Экспромт был встречен оглушительным смехом, подобным шуму воды, низвергающейся с каменной кручи.
Другой поэт-соперник в свою очередь крикнул:
Как хорошо слепым на свете жить:
Когда умрут — не нужно глаз закрыть!
Снова смех.
Третий крикнул:
Вас мало жарили, слепые рожи:
Уж очень вы на смерть похожи!
Маццагронью клеймили все новыми и новыми двухстишиями. Дикая радость овладела чернью. Вид и запах крови совершенно опьянил стоящих впереди. Томазо ди Беффи и Рокко Фурчи начали состязаться в ловкости, швыряя камнями в висящий череп еще теплого трупа. При каждом ударе камня голова сотрясалась и обагрялась кровью. Наконец, камень Рокко Фурчи угодил в самую середину, а череп издал сухой звук Зрители начали аплодировать. Но толпе уже надоело потешаться над Маццагроньей.
Снова прозвучал крик:
— Кассаура, Кассаура! Герцог! Смерть ему!
Фабрицио и Фердинанд Шолли вошли в толпу и стали призывать людей к решительным действиям. В окно дворца полетел целый град камней, сопровождаемый звуками выстрелов. Отскакивающие обратно камни попадали в толпу, отчего многие были ранены.
Когда все камни были выброшены и патроны расстреляны, Фердинандо Шолли воскликнул:
— Взломать двери!
Переходящий из уст в уста крик отнял у герцога д’Офена всякую надежду на спасение.
V
Никто не осмеливался закрыть балкон, где такой ужасной смертью погиб Маццагронья. Труп продолжал лежать. Так как мятежники, чтобы освободить руки, прислонили к решетке балкона кол с изуродованным трупом посла, то через развевающиеся портьеры виднелся еще другой труп с обрубленными членами. Уже совсем стемнело. На небе горели бесчисленные звезды. Вдали пылало жнивье.
Когда герцог д’Офена услышал стук в двери, он решился на последнее средство. Дон Филиппо, обезумевший от ужаса, молча лежал с закрытыми глазами. Карлетто Груа с повязанной головой забился в самый угол и сидел там, стуча зубами от страха и следя своими готовыми выскочить из орбит глазами за каждым шагом, каждым жестом и движением своего господина.
Почти все слуги разбежались по чердакам и погребам. Лишь немногие оставались в соседних комнатах.
Дон Луиджи собрал их, воодушевил краткой речью и вооружил пистолетами и ружьями. Затем он указал каждому из них определенное место у подоконников или за портьерами балкона. Каждый должен был стрелять в толпу возможно частыми выстрелами, сохраняя при этом гробовое молчание и не выдвигаясь вперед.
— Начинай!
Раздался дружный залп. Дон Луиджи рассчитывал произвести в толпе панику. Сам он то и дело заряжал и разряжал свои длинные пистолеты с удивительной настойчивостью, быстротой и неутомимостью. Так как толпа мятежников стояла вплотную, то промахов почти не было. Крик, который поднимался после каждого выстрела, ободрял слуг и удваивал их усердие. Ряды мятежников дрогнули. Многие пустились бежать, оставляя на земле раненых.
Слуги, в знак победы, стали кричать:
— Да здравствует герцог д’Офена!
Эти трусы, увидя спину неприятелей, превратились теперь в храбрецов. Перестав прятаться и стрелять наудачу, они гордо выставились из своих прикрытий и стали стрелять, прицеливаясь. И всякий раз, видя, что кто-нибудь падал, они поднимали ликующий вой:
— Да здравствует герцог!
Вскоре дворец был свободен от осады. На площади стонали оставленные мятежниками раненые. Еще пылающие на земле факелы освещали тела раненых и убитых ярким блеском, отражались в лужах крови и с шипением гасли. Опять поднялся ветер и зашелестели верхушки каменных дубов. В долине перекликались собаки. Опьяненные победой, потные от утомления, слуги отправились подкрепиться едой и питьем. Все они были целы и невредимы. По этому случаю они стали пить без меры и веселиться вовсю. Некоторые перечисляли имена тех, кого они подстрелили, и даже описывали их падение, приправляя свои описания циничными насмешками. Псари употребляли охотничьи выражения. Повар хвастался, будто собственноручно убил страшного Рокко Фурча. Хвастовство, подогретое вином, все разрасталось.
VI
Герцог д’Офена, уверенный в том, что, по крайней мере, на эту ночь всякая опасность миновала, был озабочен только тем, чтобы утешить хныкающего Карлетто. Вдруг в одном из зеркал отразился ослепительный блеск, и возле самого дворца сквозь шум юго-западного ветра снова послышались крики. В это время вбежало несколько слуг, которые едва не задохнулись от дыма в нижних комнатах, где они после выпивки крепко спали. Они еще не протрезвели, нетвердо держались на ногах и не в состоянии были выговорить ни слова, так как языки их словно застыли. Вскоре сюда сбежались и остальные.
— Пожар! Пожар!
Они дрожали, сбившись в кучу, точно стадо баранов. Ими снова овладело малодушие. Скованная крепким сном мысль бездействовала, и они не знали, что им делать, смутное сознание грядущей опасности еще не заставляло их искать спасения.
Пораженный герцог некоторое время был в нерешительности. Когда Карлетто Груа увидел, что дым проникает в верхние покои, и услышал ужасный треск всепожирающего пламени, он поднял такой отчаянный крик, что дон Филиппо пробудился от тяжелого сна и увидел у своего изголовья смерть.
Гибель была неизбежна. Огонь, раздуваемый разбушевавшимся вихрем, возрастал и с невероятной быстротой охватывал старый дворец, пожирая все на своем пути и окутывая все предметы подвижным, текучим и шипящим пламенем. Пламя легко скользило по стенам, вот оно лизнуло обои, поколебалось мгновение перед узорами гобелена и, окрасившись множеством неопределенных цветов, добралось до ткани тысячью тонких, колеблющихся язычков. Словно некий дух вселился в настенные панно: в миг ожили нимфы и богини и засмеялись доселе невиданным смехом, их позы и жесты стали подвижными. Ослепительное пламя начало свою адскую пляску, оно обвивалось вокруг деревянной мебели, которая, сохраняя свою форму, принимала огненные очертания. Казалось, будто все предметы были обложены гранатами, которые разом подожгли. Как по волшебству, все превратилось в пепел. Пламя гудело, свистело, шипело на тысячи ладов, образуя величественный хор, не лишенный своеобразной гармонии. Так шелестит лес миллионами листьев и гудит орган миллионами труб. Сквозь пылающие по краям отверстия стек уже просвечивалось чистое небо со своими созвездиями. Весь дворец был во власти огневой стихии.
— Спасите меня! Спасите меня! — кричал старик, тщетно пытаясь подняться и чувствуя, как проваливается под ним пол. Все ближе и ближе ослепительное пламя…
— Спасите меня!
С нечеловеческими усилиями ему удалось подняться. Он начал бежать, наклонившись вперед всем корпусом и подпрыгивая короткими торопливыми шажками, точно толкаемый неопреодолимой силой. Он бежал, простирая вперед свои безобразные руки, пока не упал, словно пораженный молнией, становясь добычей пламени, он весь съежился, как пузырь…
