Фиески. Известно, что в торжественных случаях он подновляет свой шрам румянами, как девка, занимающаяся своими веснушками.

Фауро. Не важно. Знак налицо, и глубокий знак.

Фиески. Ах, боже мой, и шут Бронте, как и Комнена, становится здесь неприкосновенным.

Некоторые. Молчи, молчи, Фиески. Дай ему сказать.

Фиески. Вон там две ниши и два пьедестала для их статуй… Разыщите глыбу девственного мрамора! Ваятель здесь.

Жестом указывает на Сиджисмондо Леони.

Некоторые. Замолчи!

Фауро. Бой насмешками и песнями! Безопасный. Но ведь сам Фламма недавно представлял врага исполином, лишь бы чувствовать его равным силе своих ударов. Когда старик поднялся отвечать, то все прониклись как бы трепетом ужаса. Даже представляя его ниспровергнутым, никто не был в состоянии измерить пространство, занятое его развалинами.

Некоторые. И что он сказал? Что же он сказал?

Фиески. По обыкновению, замямлил по-латыни?

Фауро. Замямлил! Сила, с которой он выражается, сообщает его словам такую суровость, что слушатель ощущает боль и запоминает их, как если бы они врезались в тело. Он никогда не был так груб и так искренен, как сегодня: искренен не в выборе средств отчаянной самообороны, на которую он решился, но в разъяснении духа, который его воодушевляет. В общих чертах он сказал: «Вы чувствуете, как юная народная душа стонет и бьется под игом лжи, в которую заковали ее мы, люди вчерашнего дня, мнимые освободители. И вы хотите дать ей развернуться, восстановить подавленную силу, углубить ее дыхание, вернуть ей мощь ее гения, вы, люди завтрашнего дня, истинные освободители. Разве не эта тема предложена вашими ораторами? Но не такова действительность, и вы это знаете. Под этой личиной сегодня нет ничего, кроме красок смерти, закваски разложения. Поэтому мы делаем дело оздоровления, отчаянное, стараясь всеми силами поддержать ее в целости, заделать трещины, оказать сопротивление вашему беспорядочному натиску…»

Он придает своим словам жесткий оттенок подлинной речи, забываясь, как если бы он сам был оратором в собрании.

Фиески (взбешенный, перебивая). Ах, значит, у него хватает бесстыдства объявлять себя хранителем народной гнили, у этого морганатического мужа покровительницы мошенников? Он хвастает тем, что занялся бальзамированием трупа родины, этот разрыватель могил?

Некоторые. А Фламма? А Фламма?

Крики продолжают раздаваться, как отдаленный гул.

Фауро. В него-то он направил свой последний удар, открыто, лицом к лицу, не сводя своих глаз с его глаз. Удивительная минута спокойной и сознательной свирепости. Свирепости старца и мастера, который знает, где на молодом теле самое больное место, который знает, куда нанести самую жестокую рану. Вся гордость Руджеро Фламмы (разве мы не знаем его и не любим его даже за это?), вся эта алчная гордость была там обнаженная, вся — трепет. И на этом-то ужасном живом лице старец запечатлел с рассчитанной медлительностью следующие слова, (кажется, ни одно из них не ускользнуло из моей памяти): «Молча лег бы преждевременно в яму, которую вы мне роете, если бы я видел среди вас настоящего человека, созданного для великой необходимости, — широкое и свободное человеческое сердце, сына земли, возникшего из недр нашей почвы. Но час еще не пробил. Новый человек еще не родился, и у нас еще нет охоты умирать. Если текущая жизнь пуста и бесплодна, то не вам суждено оплодотворить ее. В глубине ваших глаз я не вижу великой судьбы, но один лишь бред. Вы не принадлежите к племени созидателей».

Фиески. Ах, вот оно старческое бешеное бессилие, отказывающее другим в силе и мужестве! Но для вас, по-видимому, это великие слова, Фауро…

Фауро. Я верю в вождя, которого избрал: я верю, что Руджеро Фламма способен опровергнуть эти слова, на деле, завтра же. Но всюду, на каком угодно поприще, всякое проявление мужской энергии, мужской и спокойной воли, грубой искренности, воодушевляет меня: тем более что в эпоху пустословия и метаний подобное проявление редко. Я и мои товарищи, бросив уединение наших студий и наших лабораторий, пошли на борьбу с предчувствием близкого появления главенствующей и созидательной идеи, у которой мы хотели быть послушным и светлым орудием, для восстановления города, отчизны и латинского могущества. Мы не решимся повторять двусмысленные припевы улицы вокруг этого стола, над которым столько раз на наших глазах наклонялось чело того, кто нас ведет.

Бандини. Теперь — время разрушения и всякое оружие хорошо. Возвращайтесь к вашим книгам и к вашим колбам!

Фауро. У каждого свое оружие! Я, со своей стороны, не стану бросать грязью в эту последнюю неподвижную колонну мира, которая должна рухнуть. Сила ее сопротивления так упорна, а грохот ее падения будет так ужасен, что, пораздумав, я далеко не склонен предаваться шуткам. А все остальное мне кажется слишком малым и не стоящим внимания в этот час.

Фиески. Не стоящим внимания? А мотовство, мошенничество, нечистая на руку торговля, весь этот позор…

Один из группы (выкрикивая). Долой эту колонну, в грязь и в кровь!

Издали доносятся непрерывные, как гул океана, крики.

Нерва (неожиданно возвращаясь, задыхаясь). Войска загородили улицу. Толпа отброшена к площади. Фламма теперь в доме Даниэле Стено, говорит из окна. Идемте! Идемте! Кто со мной?

Вся толпа в беспорядке бросается к выходу.

Витторе Коренцио, Сиджисмондо Леони и Джиордано Фауро остаются.

Фауро. Любой громкий голос может бросить их на препятствие. Нам они не доверяют. Громкие крики опьяняют их, а мысль пугает. Но это — пылкий народ. Разрушитель может рассчитывать на эти груди и на эти руки. Между ними найдется не один хороший кабацкий трибун: взять хотя бы Фиески…

Они идут к балкону и несколько мгновений всматриваются в гибельный освещенный город, отблеск огней которого, как фосфорическое сияние, стелется по сумрачному, фиалкового цвета небу, где зажигаются звезды.

Коренцио. Крики удаляются, толпа рассыпается. Час великой резни еще не пробил.

Фауро. Ты обратил внимание на Дечио Нерву, когда он появился? В кулаке у него были молнии сражения. «Фламма обратился с речью из окна. Пойдем умереть у него на глазах!» Ослепление. Когда мы вошли сюда, я и Сиджисмондо, мы шли как раз из дома Даниэле Стено, куда мы унесли Фламму почти на руках, чтобы спасти его от жестокой пытки этого торжества и этого позорного хора. Был бледен, как раненый, и делал сверхчеловеческое усилие не поддаться одному из этих ужасных судорожных кризисов, которые время от времени надрывают постоянное напряжение его нервной системы. Я слышал, как он скрежетал зубами…

Леони. Странно: он никогда не мог преодолеть физического отвращения к толпе, инстинктивного ужаса, который овладевает им при соприкосновении с этим чудовищем. Чтобы владеть собой и властвовать, ему физически необходимо находиться гораздо выше — свободно дышать.

Фауро. Только тогда он и может обнаружить всю полноту своего могущества. Сегодня, Коренцио, ты упустил удивительный час жизни! Он дважды был таким, каким мы представляли его и заклинали в своих мечтах. Ему никогда не удавалось выразить с такой силой идей драму рода. Дыхание его красноречия никогда не было таким горячим и таким сильным. Сама душа родины трепетала перед нами, со всеми своими невзгодами и со всеми своими надеждами. По одному слову все стало великим. Враг вырастал в силу самой чудовищности своего заблуждения и своей вины. На совести Чезаре Бронте лежало такое бремя, что, когда старик поднялся — я уже сказал, — всеми нами овладела дрожь…