— Не говорить… как ты мог… думать так! Ты… — Фаэрни отчаянно замотал головой, вцепившись пальцами в волосы, словно хотел вырвать их с корнем; лицо его перекосилось.

— Таирни, постарайся понять… — Изначальный бесшумно поднялся, подошел, положил руку на плечо фаэрни. Тот сбросил руку, вскинул глаза, — такого отчаяния, непереносимого непонимания, — словно высокий людный город в мгновение ока обратился в дымящиеся руины, — Мелькор не видел никогда.

Медленно, тяжело Изначальный поднялся и вышел прочь из тихого покоя…

…Напиток забытья теперь приносили целители; потом уже только поили красным густым вином, словно обычного человека, потерявшего много крови, и кисло-горьким соком кровяно-алых ягод, возвращающим силы.

Он был жаден до вестей — оказалось, едва не полную луну пролежал так в странном забытьи и теперь хотел знать обо всем, что случилось за эти дни. К нему приходили рассказывать — он так и не узнал никогда, что просил об этом Учитель. Потом, когда начал вставать, появляться у него стали молодые воины, те, что хотели учиться танцевать с клинками, — и сманили-таки его в мечный зал: не все можно объяснить на словах. К концу первого дня тело его налилось непривычным блаженным чувством усталости — силы еще не вернулись, но умение не ушло, и — что важнее всего — он был нужен здесь. Семь лет, проведенных вдали от Аст Ахэ, ничего не изменили — его знали, помнили…

Он не задумывался — откуда знают, как могут помнить. По рассказам? Почти никого из тех, кого он знал, в Твердыне уже не было…

А Тано все так же появлялся иногда на пороге Зала Клинков, в дверях библиотеки, в кузне, подолгу следил за фаэрни взглядом — молча и снова исчезал, так и не проронив ни слова: ни разу не успел Гортхауэр остановить его.

Он пытался разыскать Велля, расспросить, поговорить — но так и не нашел. Спросил Льалля — сын Твердыни, кажется, знал все и про всех. Тот объяснил: года два с лишним будет, как Учитель за какой-то надобностью отправил Велля к Волкам, да так парень там и остался. Просто все вышло, как оно в жизни бывает: девица ему приглянулась, а он — ей… теперь сын у них, Тавьо назвали — на отца, говорят, похож. Учитель об этом услышал — только кивнул, как будто именно такого и ждал. Надо думать, знал он, что делает, и Велля туда отправил не без умысла. Не все раны лечит Твердыня.

А потом — небесный Ворон не успел еще крыльев распахнуть в полную мощь — подхватил Гортхауэра водоворот, и каждый день стал — наполненной до краев чашей, и ученики сыскались — мальчишки еще совсем, из тех, кому законы Твердыни оружие носить не дозволяли. Смотрели на него, как на воинского бога — ну, да с этим не поделаешь ничего, потом сами все поймут. Двоих, впрочем, как оказалось, скорее надо было кузнецам в обучение отдать: им — танцующими-с-мечами не быть. А скажешь — обидятся: поначалу все в воины метят, несмышленыши, года два пройдет, пока не поймут, что тарно-ири — не меньше, чем воинское братство, а знак Ллах на черных одеждах и подороже стоить может, чем меч на поясе…

Он поначалу еще пытался разыскать Учителя, так толком и не поняв, о чем говорить с ним, что сказать: столкнись они лицом к лицу — промолчал бы, наверно. Только чувство смутной вины осталось. Что с ним было, фаэрни, сам удивляясь этому, помнил плохо: то ли зелье забытья голову затуманило, то ли — просто некогда было остановиться и вспомнить. Ранен был — да; глупо вышло, вспомнить стыдно. А дальше — как в тумане.

Потом и попытки поговорить с Тано фаэрни оставил; вспоминалось у кого-то подхваченное присловие — не последний день живем, будет еще время. Вот будет День Серебра — тогда и поговорим…

Он в этот день был со своими тарни в Зале Клинков; вскоре его отряду предстояло отправиться в дозор, и Идущий-в-Тени, черный золотоглазый волк, младший брат Седого Волка Драуглуина, уже ждал их у врат Твердыни.

— Айан'таэро, там пришли двое: ах-къаллэ в обличье летучей мыши и файа в обличье Седого Волка. Тано велел их пропустить.

Гортхауэр вскинулся стремительно — горло обожгло воспоминание боли:

— Что?..

— Это… чары, — с еле уловимой насмешкой Тхарана произнес чужое слово: л'ут.

— Они — где?

— В Высоком Зале. Мне показалось — нужно, чтобы ты знал.

— И он… — перехватило горло, фаэрни коротко вздохнул; продолжил: — он там один? С ними?

— Да. Он приказал — пропустить…

— Он приказал пропустить их? Он сам?! Да пустите же меня, что же вы!..

Фаэрни сорвался с места, бросился к дверям, а внутри где-то шевельнулось, разворачивая змеиные холодные кольца: не успеть. Уже не успеть. Опоздал.

465 год I Эпохи, февраль

…Чем ближе была цель, тем тяжелее было идти, тем мрачнее становилось все вокруг. Среди жесткой высокой травы всюду здесь виднелись следы страшного пожара, что в год Дагор Браголлах прокатился огненным валом по плато Ард Гален: гигантские обгоревшие стволы росших здесь когда-то неведомых деревьев, оплавленные валуны… Сами близившиеся горы казались навеки вычерненными до синеватого блеска огненными языками. Это было страшно сознавать и сейчас — а какова же была огненная буря тогда? Даже эльфийские предания меркли перед действительностью.

Все тяжелее на душе, все холоднее в груди, все непокорнее скользкая змея страха… Мало кто попадался им на пути, и никто, по счастью, ничего не заподозрил, и Берен тысячи раз восхвалял силу чар Лютиэнь, и тысячи раз проклинал и себя, и свою клятву, завлекшую ее сюда, в логово смерти и ужаса. «Чем я лучше этих бешеных сынов Феанора? Разве не одно и то же влечет нас? И на меня падет проклятие Камней — проклятие, уже убившее Финрода… А Лютиэнь — что станется с ней?..» Он гнал эти мысли прочь. Нельзя. Сейчас — нельзя. Только вперед — куда бы это ни привело. Иного пути нет.

Черные горы встали прямо перед ними, острые клыки пиков, рвущие тяжелые свинцово-серые тучи. Было пасмурно, промозгло-сыро, и все вокруг окутывал туман — недобрый туман: паутина черного колдовства источалась из бездонной пасти Твердыни Зла, где, как паук, засел Враг Мира. И они, безумцы, шли прямо в лапы этого чудовища…

В неприступных гладких стенах лежал перед ними путь. Куда? Они вошли. Это были Врата Ангбанда — проход в ущелье, перекрытый сверху высокой аркой с надвратной башней, похожей на черного красноглазого стервятника, что вечно на страже. Берен в последний раз оглянулся на мрачные хвойные деревья, покрытые пеленой тумана. Ощущение неминуемого конца сжало ему горло, словно самый воздух был здесь ядовит…

Единственным стражем, преградившим им путь, был Кархарот, Алчущая Пасть, чьи глаза, казалось, проникали сквозь одеяния чар, скрывавшие истинный облик Смертного и Бессмертной. Зубы его блеснули в жутком насмешливом оскале. Берен сжался, готовясь к последнему бою, но Кархарот опустил голову на лапы и вяло прикрыл глаза.

— Скорее, — шепнула Лютиэнь. — Я усыпила его. Скорее!

Они вступили во Врата. Мрачное величие подавляло, сгибало душу, лишало воли. Воистину здесь было сердце Зла, средоточие страха и мрака; но пути назад Не было. А путь вперед был свободен. Ни одного орка, к своему удивлению, Берен и Лютиэнь не встретили. Здесь было бы страшно и орку — здесь обитали существа куда более жуткие. Неподвижные воины стояли у распахнутых дверей — в черненых кольчугах, в черных плащах, с черными щитами без знаков, без гербов. Их лица были бесстрастны; воины смотрели мимо пришельцев, словно бы и не видели Берена и Лютиэнь. И похолодело от ужаса сердце Берена, когда он понял, кто это. Живые мертвецы, которым чародейство Врага дало видимость жизни…

Все невыносимее неотступный пристальный взгляд, ни на минуту не отпускавший Смертного и Бессмертную. Казалось, взгляд этот ведет, тянет их вперед по бесконечным коридорам — они шли, не в силах противиться неведомой силе, шли среди тьмы и настороженной пустоты, а откуда-то все тянулась песнь, тоскливая, выматывающая душу: хотелось разорвать грудь и вопящим кровавым комком души вырваться отсюда — наверх, наверх, наверх… Кто? Рабы? Обреченные? Что в этой песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там — в бездне?