Вы, пролившие кровь собратьев ваших, заплатите кровью за кровь, и за пределами земли Аман будете блуждать в тени Смерти. Эру предрек вам бессмертие в Эа, и немощь телесная не может коснуться вас, но вы можете быть убиты — клинком, пыткой и горем; и будет так. И ваши бездомные души придут в Чертоги Мандос и будут блуждать там, лишенные плоти; и не будет милосердия вам, хотя бы и все, кого убили вы, просили за вас. Тем же, что останутся в Средиземье, жизнь станет в тягость, и будут они подобны бессильным теням пред лицем тех, кто идет следом за ними. Таково слово Валар. Такова ваша судьба, и вам не избегнуть ее, ибо она — в вас самих.

— Я все равно уйду туда, — шептала Нэрвендэ. — Я поняла. Я — кара Валар. Я — меч в их руках…

В бесконечной ночи ушел от берегов Аман среброкрылый корабль; и раньше воинства Нолдор принесли волны дочь Арафинве к берегам Смертных Земель, во владения Кирдана.

Как описать это одинокое странствие во мгле? Она одна была на борту — она и ее думы, ее страх, звавший назад, к ногам Валар, в уютную спокойную безопасность. И ее жажда познания и странствий, сильнее которой нет ничего в мире. Как хорошо она понимала своего брата, Финдарато… Где он сейчас? Нолофинве, если не отступится, вынужден будет идти через льды — другого пути нет, ведь кораблей уже не осталось. И вряд ли Тэлери будут помогать родне убийц, да еще и против воли Валар. Одинокие, покинутые всеми… Что осталось у них, кроме отваги и чести? Она хорошо знала — они не захотят потерять последнее… Значит, невиновным — самая тяжкая дорога…

Сквозь туманы и мрак, сквозь безвременье несся корабль, и ветер Эндорэ бросал ей в лицо пригоршни соленой влаги, ветер нес незнакомые, мучительно манящие запахи неведомой земли… И — звезды! Как их было много, как ярко горели они здесь! И казалось Артанис — сама Элентари освещает ей дорогу. Воистину судьба сопутствовала дочери Арафинве, и довелось ей стать вестницей — но вестницей скорби: как Олве узнал от нее о раздоре в Доме Финве, так Элве поведала она о Сильмариллах, о смерти Финве и Исходе Нолдор — но ни о клятве Феанаро, ни об Алквалондэ рассказать так и не смогла. Это сделал ее брат, Ангарато Ангамайтэ…

Как забыть путь из Эглареста в Менегрот — на белых конях, среди звонкого света звезд? Каким огромным был мир, открывшийся дочери Валинора!.. Щемило сердце от мимолетности, невозвратимости этой недолговечной красоты, и светлая печаль осеняла своими крылами дочь Валинора…

И был пир в Менегроте. Она слышала пение Ванъяр — но с чем сравнить песни Даэрона? Или резковатую красоту рун Синдар? В очах детей Валинора — вечный свет Дерев; в глазах Синдар — бездонное звездное небо Смертных Земель…

Весел и радостен был пир в честь гостьи из Благословенной Земли — а Нэрвен Артанис все медлила, страшась минуты, когда нужно будет поведать все… Снова запела флейта Даэрона, и голос, вознесшийся серебряной птицей под своды зала, подобные звездному небу, заставил ее вздрогнуть и обернуться.

Нэрвен замерла. Никогда не доводилось ей видеть такой красоты — красоты, в которой сплелось сияние Бессмертного Амана и прозрачной печали Эндорэ. Лютиэнь, дочь Тингола, пела в ее честь — и было в этой песне предчувствие несбывшегося — несбыточного, невозможного…

Тогда она и увидела его. Он стоял, прислонившись к стене, скрестив на груди руки, и смотрел на нее — молодой синда, ни статью, ни ростом не уступавший Тинголу. Стройный, гибкий, легкий в кости, он похож был на юное дерево; бледно-золотые, как лучи весенней луны, волосы его рассыпались по плечам — светлая волна скрыла лицо, когда синда склонил голову, приветствуя дочь Валинора, он нетерпеливым резковатым жестом отбросил назад непокорные пряди и прямо взглянул на Нэрвен.

И с этого мига она не видела больше ничего, кроме глаз этих — темно-серых, мерцающих, как звезды в вечернем тумане.

— Келеборн, мой внучатый племянник… — донесся до нее голос Элве.

…Серебряное Древо, неувядающий Тэлперион, Нинквелотэ в короне белых цветов…

Келеборн шагнул вперед; их руки соприкоснулись:

— Галадриэль, — одними губами, — венчанная сиянием…

от Пробуждения Эльфов годы 4269-й, октябрь — 4283-й, февраль

…Я ухожу. Если это твой выбор — я буду ждать тебя, Суула.

Он не знал, что делать. Не было ему места больше нигде — ни в Обители Мандос, ни в Садах Лориэн. Ни в самом Валиноре. Не сразу он решился шагнуть в неизвестное.

А решившись, распахнул крылья.

Незнакомое, удивительное, непривычное чувство: полет. Серебряный ветер в лицо — ветер, несущий ледяные соленые брызги моря. Потом — сухой горький запах незнакомых трав. Чужой земли.

Она неласково встретила его, эта земля. Скомкала, смяла крылья, бросила вниз, в кипящий снежной пеной прибой, на острые клыки скал. Он закрыл глаза…

Чьи-то руки подхватили его, огромные крыла рассекли воздух, и — мгновенья, показалось, не прошло — майя ощутил, что лежит в жесткой высокой траве.

Иди, нерожденный, - почудилось, проговорил знакомый голос. Иди сам по этой земле. Ты будешь узнавать ее, а она — тебя. Иди. Я жду тебя. Иди…

…он шел.

По прибрежному песку среди сухих стеблей поседевших от соли трав; по серебряному и бархатно-зеленому мху среди медных колонн сосен; под высоким сводом неба, то прозрачно-светлого, то затянутого низкими серыми тучами, то глядящего на него бессчетными ясными глазами звезд; под дождем, под водопадом золотых солнечных лучей, встречая грудью горький непокойный ветер незнакомой земли -

Он шел.

У обрывистого берега реки он видел стремительных ласточек, которых задержала на севере теплая осень; возню тоненько тявкающих золото-рыжих лисят в высокой шелковистой траве; тонконогих пугливых ланей и гордых королевских оленей, чья шкура отливала огнем заката; притаившись в кустах, беззвучно смеялся, глядя на забавный полосатый выводок диких поросят (с их клыкастыми угрюмыми родителями он предпочел не заводить близкого знакомства); видел однажды даже лося в тяжкой короне рогов — глаза у лося были большие, бархатно-темные, почти по-человечески грустные…

Земля щедро одаривала его поздними ягодами — тело майя не требовало пищи, но густо-багряная клюква, горьковато-кислые коралловые грозди рябины и розово-алые брусничины казались удивительно приятными на вкус. Грибов в эту осень тоже было во множестве, однако майя такую диковину видел впервые и, хотя подозревал их в съедобности, попробовать все же не решался — только любовался иногда солнечными россыпями лисичек на зелено-серебряных мшаниках, разноцветными шляпками сыроежек, розовыми, с кольчатым рисунком и короткой мягкой бахромой рыжиками да бархатистыми крепенькими подосиновиками и белыми. Нахальные ярко-алые и оранжевые в белом крапе мухоморы и изысканные зеленовато-белые в кружевных оборочках поганки он нюхом признал несъедобными.

Он шел, узнавая Арту. И она узнавала его, принимала — еще чуть настороженно, уже без неприязни. Он не знал, что значит — причинять зло или боль; потому как не боялся лесного зверья, не испугался и охотника, встретившегося ему однажды на рассвете.

— Рах-ха! — Охотник вскинул левую руку ладонью вперед. В правой он крепко сжимал копье с железным грубой работы наконечником. Копье было тяжелым, с перекладиной — на крупного зверя. Наконечник целился в грудь майя. Тот улыбнулся со всем дружелюбием, на какое только был способен, развел руками, показывая, что оружия у него нет. Разглядывал охотника, надо признать, с откровенным любопытством; тот сдвинул брови — нападать не собирался, но и копья не опустил. Молчание затягивалось. И тут майя осенило.

— Иртха? — спросил осторожно.

— Йах, — коротко ответил охотник. — Йерри?

Иртха их называли — йерри, вспомнил майя. Эллери. Значит, иртха посчитал его одним из них. Или одним из тех, кто живет на островах… как он говорил? — да, на Островах Ожерелья. Тот народ почти так же зовут: Эллири. Ладно, йерри так йерри.