— Ты… ты еще пожалеешь! — крикнул он; ей даже показалось, что пламя плеснуло из его рта…
Кто же знал, что так обернется ?И не ее ли отказ стал источником многих бед, постигших Элдар ?Нет, нет ей пути в Валмар… Чем искупить, как искупить?.. А годы долги, годы тяжелы…
…Чистое золото волос, звездно-светлые лучистые глаза: старший в роду Золотого Древа Арафинве. Братья и сестра зовут его материнским именем — Инголдо: воистину благородством души, щедростью сердца он превосходит прочих Нолдор. Для прочих он — Финдарато. Только одна произносит это имя на Высоком Наречии — Артафиндэ: Амариэ Мирэанна, единственная любовь его сердца, далекая и светлая, как никогда не виданные им звезды над Смертными Землями.
— Расскажи мне об Эндорэ…
— Тебя не осудят ли за то, что ты слушаешь меня? — глуховато спрашивает Отступник. Финдарато смеется:
— Разве узнавать новое — это зло? И разве я — неразумное дитя, что за мною нужен присмотр? Расскажи.
…Отступник говорит долго, и завороженно слушает его старший сын Арафинве. Он не признается себе в этом, но образы Смертных Земель, которые рисует ему Отступник, уже давно заворожили его, и так хочется увидеть воочию все то, о чем говорит Черный Вала… Но есть еще вопрос, который до поры Финдарато не решается задать:
— Я знаю, что ты привнес в мир Искажение, что ты привел в него Смерть. Зачем?
Сведены в раздумье черные брови, похожие на крылья ласточки, колдовскими звездами мерцают глаза из-под длинных ресниц…
— Не искажение, Финдарато Арафинвион: изменение. Когда ты гранишь драгоценный камень, ты изменяешь его, но он от этого становится только прекраснее: разве это зло? Когда в песне ты находишь новые сочетания слов, ты изменяешь те, что существовали до тебя: разве это зло? Когда ты плавишь и чеканишь металл, оживляя его изображениями цветов и птиц, ты изменяешь его: разве это зло? И, если бы ты был властен над плотью мира и изменял бы ее, делая мир прекраснее, скажи — было бы это злом?
— Но что прекрасного в смерти? Мириэль Сэриндэ ушла навсегда из мира живущих, и Феанаро был лишен соприкосновения с ее душой: разве это благо? И назовешь ли ты благом ту боль, которую причинил уход Мириэль ее супругу Финве?
Несколько мгновений Отступник смотрит на Финдарато, глаза его заволакивает агатовый осенний туман.
— Жизнь не состоит из одних лишь обретений, Инголдо, — мягко и печально говорит он. — Не тебе сомневаться в этом. Но — нет, эту потерю я не назову благом. Здесь, в земле, не знающей смерти, такого не могло случиться. Боюсь, смерть Мириэль, как и рождение Феанаро, — часть Замысла, пока еще скрытого даже от нас. И все же нет ничего в мире, что не заключало бы в себе своей противоположности: если бы не эта утрата, разве мы говорили бы сейчас с тобой, Арафинвион?
— Это горькая мудрость, Мелькор, — золотоволосый опускает голову.
— Это двойственность мира, — отвечает Отступник. — Потери и обретения, радость и печаль… Как Жизнь несет в себе зародыш угасания, так Смерть таит в себе зерна Жизни; все имеет свое начало и свое завершение: но завершение пути не есть ли начало пути нового? Смотри сам…
И Отступник снова начинает рассказ, сплетая видения того, что никогда не увидеть живущим в Валиноре. Новый, неведомый мир открывается сыну Арафинве, и, уходя в него, дыша им, становясь им, он не может понять уже, кто идет сейчас среди горьких трав — по червонно-золотому ковру палой листвы — среди сияющих алмазной изморозью деревьев. Отступник? Он сам?..
…Тяжелая пелена снегопада закрывала поле, сжимала мир в белый кокон, и только у ног выбивались сухие былинки мертвых трав.
Он шагнул под арку ветвей — и мир превратился в зачарованный замок, где ветви деревьев, серебрящиеся ледяной корой, смыкались сводами, где выточенные изо льда шпили высоких елей казались узкими башенками, а замерзший ручей становился коридором через бесконечные анфилады ледяных залов, сотворенных холодом и деревьями: жизнью и смертным сном.
Он шел по лесу и вдыхал морозный воздух, ловил ртом снежинки, каждая из которых была величиной с маленький сугроб; он грезил наяву, он был сном этого леса, который ждал слова пробуждения и видел сны прекраснее яви. Он спал и бодрствовал; он жил — но кровь его замерзла в жилах: он жил спящим лесом. Он шел — но оставался на месте, и солнце, навеки застывшее где-то там, далеко, над самым краем бесконечного леса, серебрило и одновременно наливало чуть розоватым цветом ветви, выточенные из снежного обсидиана.
Хрустальный звон замерзших капель, неясные блики в осколках озерца, мягкий мех заснеженной хвои — все это звало раствориться во сне навеки, застыть в ледяном покое.
Он вздохнул — и ветви отозвались легким шорохом; он поднял глаза — и лучи заиграли на кристаллах снега; он улыбнулся — и увидел конец сказки и рождение жизни…
…увидел изумрудное свечение юной листвы, оттененное густой зеленью старой хвои. Жемчужные капли, оставленные ласковым дождем, дробили лучи света: казалось, камни начинали цвести. Во всем, что двигалось и не двигалось, чувствовалась неуемная радость пробуждения. Он спустился вниз по склону вместе с хохочущим родником, прошел мимо маленького, тихого озера, хранящего в себе холодный покой времени ледяных снов, вдохнул запах пробудившихся трав и цветов. Вот мелькнули снежинками ландыши, чуть наметились на ветках точки, где вспыхнут сочные карбункулы ягод кизила; паучьи лапы корней цеплялись за камни, уходили в землю, питая силой жизни распускающиеся, рвущиеся вверх, к небу, стрелы, словно выточенные из мягко светящегося хризопраза. И все вокруг наполнял звенящий хрусталь поющих струй воды, отовсюду звучали мелодии зарождавшейся песни жизни — и он сплетал воедино все ноты, объединял их в одну Песнь, наливавшуюся силой с каждым его шагом.
И мелодия обрела тяжелую, грозную мощь, восстала глянцевыми стенами, поднимающимися из иссиня-черной глубины, увенчанными белоснежными шапками пены: он шагнул на берег моря — моря, еще не оставившего зимнюю свою дикость, моря, певшего гимн непокорности и свободы. Густой, соленый ветер наполнил его грудь. Запах водорослей, соленые брызги, слезами стекающие по щекам, — вечное море, хранящее память былого и знание того, что будет, даровало ему истинную соль понимания, горькое счастье ведать.
И Солнце оторвалось от темных вод, поднялось вверх, в небо, даря всему вокруг свет и жизнь; и жизнь эта была — его жизнью, свет этот был — его кровью, лучился в его жилах. Он проснулся вместе с миром, а мир пел его пробуждение…
…солнце встало из моря, и наступило лето. Он шел по земле — изорванной оврагами, выжженной солнцем; а каменный скелет разрывал кожу Земли, прорывался наружу, и пыль скрипела на зубах, соленый пот стекал по лицу… Даже небо вылиняло, потеряло свою голубизну, выцвело под лучами огненного светила, надменно смотревшего вниз со своего сердоликового трона.
Время застыло в жарком мареве, а мир вокруг тек расплавленным металлом. Кровь стала густой и вязкой, тело плавилось вместе с камнями, рассыпалось пеплом по костям Земли. Ничто не смело жить под этим беспощадным светом.
А потом была ночь, и запах ночных трав, пение сверчков и кузнечиков — пробудившаяся в милосердном сумраке жизнь. И темное, бездонное озеро неба, вытканное прихотливым узором звезд — живых звезд, дышащих, шепчущих, поющих свою песню на границе звенящей тишины.
Он танцевал в хороводе звезд, подхваченный ночным ветром, плыл между небом и землей, и цветы ночи внизу не уступали светом своим жемчужинам неба в высоте. Королева-Ночь рассказывала свою вечную сказку, ожидая того мгновения, когда клинки лучей вновь разорвут ее мороки, выжигая жизнь, закаляя мир и того, кто жил этим миром в своем беспощадном пламени…
…и разлило солнце по небу золото и рубин, рассыпало их по земле. Ветер коснулся прощальной лаской напоенных заходящим солнцем листьев, и они закружились, играя, в недолговечном своем танце, одевая мир праздничным саваном. А небо оделось в изумруд и сапфир, рассыпало алмазы звезд, заострило темно-зеленые турмалины елей, и молочный туман лег на темный хрусталь озера.
