Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.

Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать. Только не закричать. Выдержать.

…и уже нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным железом, и из-под венца медленно ползет кровь — густая, почти черная на бледном лице, и он только отстраненно удивляется тому, что еще способен чувствовать боль, что никак не может переступить ее порога, за которым — бездна безумия или смертное забытье.

Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях в незаживающие язвы; и страшной издевкой кажется его королевская мантия, осыпанная сверкающими осколками — словно звездная ночь одевает плечи его. Сияющая пыль — всюду, она налипает на пропитанное кровью одеяние на груди, и, воистину, он кажется Властелином Мира — в блистающих бриллиантами черных одеждах, в высокой, тускло светящейся железной короне, и седые волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны…

Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль… Равнодушный немеркнущий ослепительный свет отражается в тысячах крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.

Выдержать.

Выдержать.

Выдержать.

Майя остается один — скорчившись в углу кузни, обхватив голову руками. Его колотит дрожь, непроизвольно он начинает тереть руки, темные капли на пальцах, на ладонях жгут его; облизывает разом пересохшие губы, только сейчас осознав, вспомнив — слово, дуновением ветра, беззвучным вздохом коснувшееся его, не-услышанное — не остановившее.

— Нет, — без голоса шепчет он. — Нет. Нет. Нет, — теряя смысл слова, распадающегося на режущие, алмазной крошкой — звуки.

Ирни…

…Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо…

Все было не так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу, потому что встретившее его здесь было — необъяснимо.

…Оставался один шаг.

Может, для них — там, позади — это и был один шаг. Здесь было по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и бликами, за которыми — зеркальная пустота. Или — стены и своды огромного неизмеримо высокого коридора из тончайших полированных пластин — сколов отливающего кровью льда, отражающего свет… здесь нет света. Нет тьмы. Только бесконечный коридор тысяч зеркал. Здесь нет времени. Нет пространства. Плененные звуки, не рождающие эха, — безмолвные звуки, вмерзающие в несокрушимый, тоньше водяной пленки, лед, под которым бесконечно медленно течет кровавая река…

«Словно я вижу чужими глазами…»

Чужими глазами.

Странные, невозможные — из ниоткуда — слова. Он был один — и все же кто-то шел рядом, хотя он знал, что этого не может быть. Нет, не те бесчисленные его отражения в Нигде, которым суждено навсегда (навсегда? никогда? — что значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. Кто это, кто со мной, кто?!. - слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в беззвучие, в немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое обрушиться от малейшего шороха. Здесь. Нигде. Ничто сомкнулось, как занавес, за спиной, и впереди — то же. Впереди? — где это? смысл понятий утерян…

Стена Ночи. Нет, не стена. Каменный туман, заледеневший воздух, непроницаемая пелена тончайшей пустоты. Он мучительно поразился своей способности в этот миг осознавать увиденное, искать объяснения, — а бесплотный черно-красный лед истаивал, и он скорее чувствовал, угадывал, чем видел, как сквозь непрозрачную каменную пустоту мерцают тусклые искры звезд…

…И внезапно пелена Ничто исчезла, и нездешний ветер коснулся его лица. Так близко-близко сияли звезды — ласковые, добрые, прохладные, как капли родниковой воды; так близко, что, кажется, их можно коснуться рукой — но на руках цепь, не поднять… Мягкий трепетный исцеляющий свет омывает раны, заглушая боль: словно стоишь на пороге, зная, что здесь тебя ждут, словно из дальней дороги ты вернулся домой…

Оставался один шаг.

Один-единственный шаг.

И он сделал его.

И изрек Отец: отныне вы — жизнь этого мира, а он — ваша жизнь.

Звезды закружились в бешеной круговерти, обрушились на него, каплями расплавленного металла прожигая плоть, невыносимая боль рвала его изнутри, она была везде — огненной лавой выжигала мозг, вскипала кровью в пустых глазницах — нескончаемая, беспощадная, и не было ей имени -

Всеблагой Отец ждет от тебя только слова — одного слова покаяния…

— он давился кровью, загоняя в горло крик, разрывая ногтями грудь, словно хотел обожженным кровоточащим комом души вырваться из тюрьмы растянутого на незримой дыбе тела — во всей вселенной не было ничего, кроме него и Боли -

Только не закричать, не закричать, нет, нет, нет…

— и казалось ему — сквозь раскаленную пелену взирает на него бесстрастный лучезарный лик Отца, и нет в нем ни ненависти, ни сострадания — Он ждет.

И ужас охватил его, когда он понял, что конца этому не будет никогда, потому что нет смерти Бессмертным, и нет им жизни за гранью мира, и нет в высшей справедливости Единого милосердия, которое освободило бы Отступника от вечной агонии, и не будет ни забытья, ни благословенного безумия — каждый миг, вечно он будет умирать — и не умрет никогда, и никогда, никогда, никогда не окончится это…

«Самого же Моргота Валар вышвырнули за Врата Ночи, за Стены Мира, в Пустоту Безвременную; и страж навечно поставлен на этих стенах, и Эарендил несет дозор в небесных просторах. Но ложь Мелькора могущественного и проклятого, Моргота Бауглира, Владыки Ужаса и Ненависти, посеянная им в сердцах эльфов и людей, суть семя дурное, кое не умирает, и невозможно уничтожить его; вновь и вновь дает оно ростки, и до последних дней мира будет приносить всходы недобрые…»

Так говорит «Квэнта Сильмариллион».

…Дети Звезд и их смертные братья звали смерть — Энг. Смерть, как и Любовь, в Арте — мужское начало.

Но его Смерть была женщиной.

У Смерти было лицо. Тонкое, юное и прекрасное лицо, бледное до ломкой льдистой прозрачности. И огромные, широко распахнутые глаза — бездонные сухие колодцы зрачков.

Она смотрела на него. Смотрела — и не отводила взгляда.

У Смерти были узкие руки целительницы, и пальцы Ее были — звон хрупких замерзших ветвей, и ладони Ее были — чаша, наполненная до краев хрустальной родниковой водой, и чашу эту Она протягивала ему, как благословенный дар.

Он смотрел на Нее, рожденную бредом его бесконечного предсмертия, — смотрел, не веря и зная; он разлепил пересохшие, в черной корке спекшейся крови губы, чтобы позвать Ее — но все никак не мог вспомнить Ее имя.

Он вглядывался в Ее лицо, из огненной вечности боли пустыми глазницами смотрел на Нее — а Смерть протянула к нему руки и коснулась его груди — легко, так легко, как вздох ветра, и на мгновение он ощутил печальную прохладу Ее ладоней, когда забилось в них искалеченной умирающей птицей его сердце…

Меж ладоней Ее, как меж створок хрупкой, нежно просвечивающей морской раковины, билось живое пламя. Она поднесла руки почти к самому своему лицу, и улыбка бесконечного сострадания и бесконечной любви тронула Ее губы — медленно, бережно Она сомкнула ладони…

И тогда он вспомнил имя Смерти.

Потом была тьма.