Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:
— Ненавижу себя.
Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:
— Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.
— Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! — посмотрела с вызовом. — Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.
Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.
Потом он долго не видел ее — похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. И все-таки пришла снова.
Он ожидал чего угодно — но не этого вопроса.
— Учитель… — Полуопущены длинные ресницы, брови сдвинуты в раздумье. — Как это — слышать мир?
— Ведь ты сама умеешь это.
Девушка пожала плечами:
— Нет. Я — как кэнно йоолэй…
Он повернулся к ней — чуть резче, чем следовало: уже восемь столетий никто не произносил здесь этих слов. Теперь говорят — ведающие травы, йоллэнно.
Учитель, тебе никогда не казалось, что она слишком чисто говорит на Ах'энн ?..
— …я слышу только голоса трав, деревьев, цветов… это не то. Я хочу понять, как слышишь мир ты. Объясни.
— Зачем тебе?
— Просто. Чтобы знать.
Знакомые слова, слишком знакомые нотки в голосе — напряженно-звенящие. Как же объяснить тебе, что значит видеть, что значит — чувствовать? Когда от начала наделен чем-то, дар этот не удивляет, он — естествен, и о сути его не задумываешься как-то…
— Ну, если уж ты знаешь, что я это могу, может, знаешь, и что нужно делать? — неловко попытался отшутиться он.
— Знаю, — раздумчиво. — Мне кажется, когда-то я сама умела это. Давно. Теперь — забыла…
Она стремительно повернулась:
— Идем.
Легко сбежала по ступенькам — и вдруг остановилась, пошла медленно, тихо ступая.
— Что с тобой?
— Да вот… — неловко улыбнулась девушка, — босиком гуляла по лесу, поранилась о сучок…
«Болит?» — хотел спросить — и осекся, внезапно осознав: ведь соврала, соврала, как девчонка! А он-то хорош — едва не попался… Поняла, что ему тяжело ходить, а сказать не решилась — побоялась обидеть… откуда узнала только…
Она привела его на одну из вершин Черных Гор. Шла все так же медленно, задумчиво, словно прислушивалась к, чему-то внутри себя; несколько раз останавливалась — улыбалась, словно прося прощения за то, что устала; а глаза ее тревожно следили за ним, словно хотела — и не решалась спросить: как ты?.. И с каждым разом он все больше убеждался — она чувствует, когда отдых нужен — ему.
— И что же теперь? — уже без улыбки спросил он, почти уверившись в том, что она знает.
— Теперь… теперь, Учитель, — посмотри мне в глаза.
Строгое, почти суровое юное лицо, по-прежнему упрямо сведены брови — только губы на миг дрогнули.
— И — вот так.
Бережно взяла его руки в свои, прижала к вискам — он чувствовал, как бьется под его пальцами беспокойная жилка. Глаза в глаза — свет звезд и зелень травы подо льдом — два зеленых глубоких омута, и — что там, на дне?..
Она бессильно уронила руки и медленно отвернулась, подставив лицо ветру.
— Ахтэнэ, если будет тяжело…
Еле заметно кивнула.
Он так и остался стоять у нее за спиной — насмешник-ветер взметнул ее волосы, коснувшись ими его лица, переплетая седые и каштановые пряди — он не замечал этого, пытаясь понять, что чувствует Ахтэнэ, как это — слышать в первый Раз…
… Словно ночной зверь из шепотной тишины леса вдруг попал на городскую площадь — и мечется, обезумев, пытаясь спрятаться от света, от грохочущего обвала звуков, цветов, запасе… Оглушительный хор голосов обрушился в ее мозг, накатил волной, увлекая сознание в бешеный пенный водоворот… что?.. крик новорожденного — глухой хрип умирающего — свадебная песнь — погребальный плач — звон мечей — песнь охотничьего рога — шелест трав — вой ветра в ущелье — сухие листья шуршат, или крылья птицы, или тает морская пена на песке — лесные травы шепчут, тянутся к небу — испуганно вскрикнуло эхо, лавиной сорвалось с горного склона — медленно катится по серебристому листу ивы капля росы, вот-вот упадет с неслышным звоном — чайки плачут… Все — здесь, всё — здесь, в ней, многоголосая бездна…
А потом хаос звуков сложился в Песнь такой красоты и мощи, что не было сил дольше слышать ее — и не было сил не слушать; Песнь звучала в ее сердце — и сердце разрывалось, останавливалось, не в силах вместить ее; Песнь заполнила все ее существо — она умирала, не понимая, что это смерть…
— Ахтэнэ…
Она не шевельнулась. Он повернул ее лицом к себе — и отшатнулся. Известково-белая застывшая маска, глаза — в пол-лица, огромные, слепые, неузнающие — смотрит, не видя, не понимая, кто перед ней; только губы вздрагивают, безмолвно шепча что-то — молитву ли, мольбу…
— Ахтэнэ, очнись…
Она не слышала. Закрыл ей рукой рот — страшно было видеть беззвучно шевелящиеся, еще по-детски нежные губы на неживом лице — и понял вдруг, обожженной ладонью прочел -
«…хочу понять, как ты живешь с этим…»
— Ахтэнэ!
Ему казалось — он кричит, разрывая легкие.
«…я должна понять…»
— Нет, Ахтэнэ, нет, я умоляю!..
«…я должна…»
…Ее лицо менялось в лунном свете — то прекрасное, озаренное печальным трепетным мерцанием, то почти некрасивое, — но все яснее проступал облик, и он, узнавая и не смея узнать, едва удерживался от того, чтобы окликнуть ее, и имя горьким молчанием стыло на губах, и прошла вечность смятения и печали, а потом медленно поднялись длинные ресницы; несколько мгновений она смотрела на Валу, пытаясь осознать, что видит.
— Ты… так и просидел здесь всю ночь?
— И еще день, и еще ночь. Как ты?
Губы дрогнули в бледном подобии улыбки.
— Ты поняла?..
— Да. Я и сейчас слышу — только тихо, тихо… Здесь, — рука коснулась груди и снова бессильно упала. — Я… напугала тебя? Как я сюда попала?
— Я донес на руках.
— Ох… — тихонечко, виновато. — Прости, я не… Со мной все будет хорошо, ты иди.
— Нет уж. Позволь мне остаться, — он усмехнулся уголком губ.
Она опустила ресницы, медленно свернулась клубочком:
— Иди, Тано… — тихо, уже засыпая, — иди…
Он подождал немного и уже поднялся было, когда вдруг услышал:
— Им къерэ…
Одними губами, и тень легла на лицо — он не сразу понял, что это — уже во сне, тихий-тихий больной голос:
— Им эркъэ-мэи, Тано… Тано-эме… им къерэ…
…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром.
Как мучалась она, подбирая — те, единственные, хрустальные слова — в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник — ну, почему обязательно терн и можжевельник, ведь было — другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло — это: лицо твое — полет сокола, и больше я не знаю слов — им-мэи кэнни дэнъе.
И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их — никогда.
Режущие струны — стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос — ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно — никто ведь не слышит:
Файи-мэи таа айантэ -
Къантэй-мэи тайаа эртэ…
Отпустите меня в небо,
Отведите меня к дому -
Там осока поет ветру,
Под луной — голубые травы;
Там в ладони мне лягут звезды
Серебром бубенцов горьким -
Файи-мэи таа айантэ -
Къантэй-мэи тайаа эртэ…
Ушли слова с детства знакомого языка; стали — иные, и показалось — всегда было только так, и травы вставали по грудь — аи эрно-эме, мельдо…
Там вишневых цветов жемчуг -
Лепестки в серебряной чаше,
Там сплетаются стебли судеб -
Травы встреч и светлой печали -
Файи-мэи таа айантэ -
Къантэй-мэи тайаа эртэ…
