Она еще говорила — но он уже почти не слушал, охваченный тоской. Непонимание сгущалось словно тень. Она боялась этого непонимания и бежала от него. А он не знал, что делать.

Наконец она обернулась к нему.

— Я приду еще раз — если мне будет дозволено.

Потом она ушла.

Но больше она так и не появилась.

И сны больше не тревожили его до самого совершеннолетия. И он понял — это из-за них, потаенных небожителей, сны и видения приходили к нему. Это их чары, опасные для людей.

И он успокоился.

А потом прошло время, и тоска улеглась, и боль притупилась. И пришло время надеть церемониальный каин, и произнести слова древние, потерявшие значение, и принять знак, смысла которого тоже уже никто не помнил.

Юный и гибкий, золотистый в свете факелов, с длинными черными волосами и нежным лицом, он вызывал у всех собравшихся родичей и домочадцев умиление и какую-то жалость, ибо пришел час покинуть хрупкую юность и войти в возраст мужества.

Он стоял, смиренно опустив глаза и чуть склонившись, молитвенно сложив ладони, как божественные принцы на фресках подземных храмов. И те, кто в трепетном молчании смотрел на него, сравнивал его, как в стихах поэтов, с гибким стеблем лотоса или побегом бамбука.

Девушки с серебряными колокольчиками на цепочках вокруг щиколоток босых ног, выкрашенных шафраном, под дрожащие звуки гамелана12 обвили его стан черным кайном и отошли в сторону. Все, кто понимает сокровенные знаки танца и действа, увидели, что это ушла юность.

Воин в черных шелках с длинным острым мечом, кружась и застывая на несколько мгновений в различных позах, которые тоже были словами танца, девять раз обошел вокруг неподвижного юноши, стоявшего с молитвенно сложенными руками, и все знали — это пришли обязанности и тяготы зрелости.

А потом гамелан замолк на дрожащей ноте, и танцор с лицом, выкрашенным черным, замер, и все затаили дыхание — настало время слов и Знака. Вобрав воздуху в грудь, Ономори проговорил как можно яснее и тверже непонятные слова, заученные наизусть и передававшиеся из поколения в поколение:

— Эйр Ономори, мэй антъе эл-Къон Элло эн Эрто. Мэй антъе кьятта эл-Къон, дэй эртэ а гэлли-Эа, эл-кэннэн Моро а къонэн Тхайрэт.

Отец, в красном и черном, вступил в круг и в раскрытых ладонях протянул сыну Знак, и тут же танцор в черном закружился по направлению солнца вокруг того, кто принял древнее имя Моро, как и все мужчины в его роду, разматывая в танце девятикратный кайн.

И все поняли — вот еще один из дома Мори вступил в возраст мужчины Теперь ему заплетут волосы на висках в малые косы, а сзади соберут в хвост, подобный конскому, и вручат меч, а на щеках проведут острым кинжалом два разреза мужественности, и он вытерпит.

— Дважды рожденный! — воскликнули все, улыбаясь, потому что священная церемония окончилась и юность его сгорит вместе с кайном, и будет большой веселый пир.

Ономори совершил церемониальный поклон на восемь сторон света. Пока будут пировать, ему предстоит провести ночь в одиночестве, не принимая ни воды, ни пищи, держа в руках Знак. Даже если ничего и не приснится, ритуал должен быть соблюден.

Он уже был почти уверен, что вместе с чарами потаенной девы сны и видения оставили его, потому спокойно вошел в опочивальню и лег спать, подложив под щеку руку с зажатым в ней талисманом.

Сон медленно повлек его вниз, в мягкую теплую тьму, все быстрее и быстрее — обычно в этом состоянии мысли начинали мешаться, и, миновав опасный участок падения, когда могли начаться видения, он засыпал.

Но не сегодня.

Он проваливался все глубже и глубже и уже не мог ни заснуть, ни проснуться. Он не мог владеть собой.

Его стремительно несло куда-то, и земля пролетала внизу, как бешеный конь, смазываясь в одно зеленовато-коричневое пятно. Его несло прямо на трехглавую гору, как магнит тянет железо, и он думал — вот сейчас ударится, и кости треснут, и он кровавой жижей сползет вниз, в ущелья…

Видение сменилось другим — он знал, что это внизу, в горе. В черном зале, словно бы выточенном какими-то каменными червями в чреве горы. Зал невозможно было запомнить. Зрение сосредоточилось на девяти ладонях — и одна была его. Девять знаков — девять знаков на черном кайне — один был в его руке. Он знал их названия. Он знал имена тех, кто держал другие знаки. Но никак не мог увидеть их лица и лицо того, кто словно черная туча склонился над ними. Он знал, что принадлежит этому, незнакомому, как принадлежит отцу покорный сын. Как Эйва-ан-Реку, которого отец скормил священному белому тигру, умиравшему от голода, чем заслужил благосклонность богов, а сына вырвал из Круга Перерождений.

Имена и слова — он понимал смысл этих слов, он помнил, что стояло за словами, что было с ним и до него, Моро, и все это вливалось, вливалось в его бедную голову, которая была вот-вот готова лопнуть от этого знания…

Это было больно, это было страшно, это было неостановимо. Он ничего не мог сделать, не мог проснуться, с холодным ужасом, зашевелившимся где-то в животе, понимая — это не сон. Если он умрет в этом сне, то умрет и наяву.

И он закричал.

И провалился в мучительное, слепое нигде. Тьма забивала нос и рот, и он стал задыхаться, перестав сопротивляться.

И тут его внезапно вырвали из вязкой тьмы. Это было непереносимо больно, но это была жизнь.

Он видел горы — уже другие. Он видел лицо — прекрасное, похожее на отрешенные лики раскосых богов в храмах. Но этот смотрел ему в лицо. И боль уходила, страшные воспоминания притуплялись, и он почувствовал благодарность и странную тягу к этому человеку. Существу. Тот улыбался. А затем Ономори-Моро снова поднялся в воздух по мановению руки этого существа, и это было прекрасно, это был совсем другой полет, полный восторга и священного трепета. На сей раз земля разворачивалась под ним медленно и неспешно, и он видел ее четко, как карту. И понимал, что ему показывают путь домой — так, чтобы он запомнил и путь в другую сторону. И когда перед ним в рассветной дымке заплескалось море, он проснулся.

Его жестоко трясли, ему в лицо лили воду, воняло чем-то отвратительно тяжелым и приторно-сладким, вопили женщины и гудел молитвы жрец.

Он открыл глаза и — увидел. Это было как удар, потому что он знал, что так и будет. Он увидел безумие, которое ждет его, если он…

Что?

Ответа не было.

— Отдай, немедленно отдай эту дрянь! — Мать пыталась вырвать из его руки талисман.

Сын резко отдернул руку.

— Не отдам, — негромко и угрожающе сказал он. Потому что знал, что выпускать этот знак теперь нельзя. Почему нельзя — не знал. А еще этот Знак тянул его. Так человек тянется к драгоценному сокровищу, ради которого можно даже убить.

«Следующие недели были чередой опытов над самим собой. Ономори больше не видел во сне того незнакомца и странных мест, но указанный путь почему-то запомнил и деже зарисовал, хотя он тянулся куда дальше известных мудрым мест. На картах эти неведомые края назывались либо землей мертвых, либо краями белых демонов. Но Ономори уже знал, что это не так. Он видел — а своим видениям он привык верить.

Он пытался снимать Знак, прятал его куда-нибудь подальше, но непременно снова брал его, потому что просто не мог не держать при себе этого талисмана, словно Знак уже стал частью его. Во-вторых, без Знака снова начинали сниться страшные сны о давнем прошлом. Он понимал, что это связано с первопредком, он сам был им во сне, но между сном и явью лежала пропасть в тысячи лет, и в чем был смысл Знака и похода первопредка…

Поход! Был поход!

Но зачем? С какой целью?

Ономори грыз ногти до мяса, терзаясь вопросами. Знак прирос к нему — он не видел кошмаров. Но постепенно видения опять стали приходить, и снова это были события как бы на развилке: одно событие и много исходов, в зависимости от обстоятельств. И опять — это были отнюдь не всегда знакомые люди и события, и он не знал даже, в каком месте и в какое время они происходят. Но понимал одно — если бы он знал, что и где это, он мог бы изменить…