Лицо Блада приобрело оттенок красного вина, глаза вылезли из орбит.

— Не знал, что вас так интересует антропология, — сказал Петижак. — Согласен, великого Леви иногда заносит. Галльская традиция, знаете ли… Но юных бабуинов влечет к нему совсем не из-за этого. Все дело в выводах, которые он делает из анализа греческой мифологии: “Если Общество хочет выжить, дочери должны предать родителей, сыновья должны сокрушить отцов”.

— А вы, выходит, перешли на сторону бабуинов? Интеллектуальное сутенерство!

— Я на стороне Истории. А История — на нашей стороне.

— Этот вздор я слышал еще тогда, когда сам принадлежал к бабуинам — в тридцатые годы. Но в те времена созидателем Истории мнил себя так называемый революционный пролетариат. А нынче эта роль перешла к волосатым бабуинам.

— Да, я на стороне бабуинов. Но ситуация выглядит по-другому. Ваше поколение “розовых тридцатых” страдало прискорбной наивностью. Вы отвергали свое, реальное общество и верили в Утопию — в пятилетние планы и балалайки. У вас была двойная мотивация: восстание против статус-кво и преданность идеалу — притяжение и отторжение, минус и плюс, магнитное поле. Мы же верим исключительно в минус. Ни миражей, ни иллюзий, ни программ, только НЕТ. Нет, no, non, nein, полиция — свиньи, merde! — Он улыбнулся, как добродушный Мефистофель.

— Как же вы именуете свою философию? Дерьмологая? По-моему, вы всего лишь клоун! — заявил Блад.

— Кто бы говорил… — отозвался Петижак.

— Все мы притворщики. Но некоторые притворяются больше других.

Тони, несколько минут почтительно слушавший перепалку, наконец вмешался:

— Вы обсуждаете экзистенциальный вакуум, словно это новое явление. А он, возможно, существовал всегда. Недавно я прочел Экклезиаста в новом английском переводе, где “суета” заменена вакуумом: “Пустота, пустота, все пустота и погоня за ветром…” Эти слова восходят к Бронзовому веку, когда Бога еще считали живым.

— Маловато духовного комфорта, — заметил Блад.

— Ваал был богом хиппи, — сообщил Петижак. Блад пожал плечами, подозрительно глядя на принесенный Митси десерт. Это был шоколадный торт под названием “Pischinger”, знаменитый венский рецепт; на кухне только и пришлось, что вскрыть банку, сделанную в штате Огайо: Фонд закупил целую партию консервированного лакомства у затоварившейся американской армии.

Во вторую ночь два участника симпозиума рыдали в подушку. Бруно Калецки рыдал, содрогаясь от икоты, потому что снова не сдержался и вызвал всеобщую ненависть приступом словесного поноса, хотя давал себе слово, что никогда больше себе подобного не позволит. Харриет рыдала, превратившись от слез в маленькую беспомощную девочку, отчасти из жалости к Нико, выглядевшему ужасно огорченным после неудачной вступительной дискуссии, отчасти потому, что чувствовала себя слишком старой и некрасивой, чтобы понравиться голубоглазому Тони, к которому внезапно воспылала пылкой страстью.

— Вздор, — сказала она громко и изо всех сил высморкалась. С первого этажа доносилась музыка — по радио передавали “Голубой Дунай”. Она не сомневалась, что радио слушает Густав, водитель с нафабренными усами. Он тоже был перспективным объектом — они с Хелен обсудили и одобрили размер его мужских достоинств. Харриет умылась холодной водой и тщательно накрасилась перед зеркалом. Лицо выглядело теперь не таким уж старым и вообще приемлемым.

Спустя пять минут она вошла в комнату Густава без стука и без своего посоха, в одном алом халате.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? Что-то мне жарко спать.

Густав лежал в постели, укрытый только по пояс, блестя загорелым торсом, и курил сигарету. Он предпочел бы брюнетку с бритой шеей, но выбирать не приходилось, к тому же у этой тоже были достоинства — взять хотя бы могучие, как у кобылицы, ляжки. — Прошу! — вежливо позвал он ее, после чего потушил сигарету и свет. В следующее мгновение ему пришлось вспомнить, какой страх он однажды испытал при сходе горной лавины.

У Клэр обошлось без слез, хотя и ее тянуло всплакнуть. Она лежала на балконе, под луной, и ждала возвращения Николая, вышедшего прогуляться. Утреннее заседание было провалено усилиями Бруно; дневное прошло успешнее, но тоже свернуло куда-то не туда. Джон Д. Джон-младший, молодой гений из Массачусетского технологического института, прочел лекцию “Компьютеризация будущего”. Сам он — стриженный под “ежик”, с правильными чертами искреннего лица, с грамотной, но убийственно монотонной речью — тоже выглядел как изделие, запрограммированное мощной машиной IBM. Клэр попыталась уследить за его рассказом о сложностях теории коммуникаций, хранения и извлечения информации, банков памяти и автоматизированного потока информации, обратной связи и киберконтроля, анализа символов и роботизации, обучающих машин и автоматизированного принятия решений; но по прошествии десяти минут она отказалась от всяких попыток, настолько ей стало скучно и неприятно. При этом она знала, что имеет право на неприязнь, но никак не на скуку. Если враг становится скучен, ему гарантирована победа. Но как было не задремать под монотонное занудство, ползущее изо рта Джона Д. Джона-младшего, как одна бесконечная макаронина? Сколько раз она все это слышала: про то, что гордое человеческое сознание — всего лишь компьютерная система, причем очень медлительная по сравнению с машиной, зато с огромной способностью накапливать информацию — с объемом в 10 в двенадцатой степени закодированных единиц, включая, правда, немалое количество помех и мусора. Биохимическая топливная система человека имеет невысокую эффективность, а его взаимосвязь с окружающей природой и себе подобными свидетельствует о дефектах в систематизации или механизмах обратной связи на уровне экологической и социальной организации. Согласно парадигмам принятой в настоящий момент теории коммуникации…

Клэр изучала лица “девушек по вызову”, сидящих вдоль стола. Николай сидел с оттопыренной нижней губой, сильно смахивая на шимпанзе, — свидетельство затуманенного состояния ума. Профессор Бурш, напротив, сосредоточенно внимал докладчику и время от времени согласно кивал. Фон Хальдер приложил правую руку воронкой к уху, что говорило о нежелании слушать. Харриет бомбардировала Тони записочками, добиваясь в ответ всего лишь вежливых улыбок. Валенти сидел неподвижно, уподобившись смазливому истукану, и не обращая внимания на взгляды мисс Кейри, не снимавшей наушники. К физиономии Уиндхема прилипла благодушная улыбка — наверное, ему теперь до конца жизни ходить с лицом, собранным в гармошку. Бруно строчил в блокноте с пулеметной скоростью. Хелен, соседка Клэр, чесала ляжку под мини-юбкой.

Сейчас, на балконе, вспоминая эту сцену, Клэр сравнивала ее персонажей с экспонатами музея восковых фигур. Вот только движущиеся куклы куда страшнее неподвижных… Роботы с совершенной программой, эластичные, теплокровные, вращающие глазами! Не потому ли у нее вызвала такой иррациональный ужас компьютерная картина мира, нарисованная Джоном Д. Джоном? Ведь если он и Бурш правы, то и она — всего лишь ожившая фигура из музея мадам Тюссо, работающая на химической двигательной установке. Зачатый в пробирке или нарисованный на кульмане, вызревший в материнской утробе или в лаборатории, конечный продукт стандартен, он зовется роботом Клэр. Может быть, неприятие позиции Джона Д. Джона и его самого объясняется страхом, что он и Бурш правы? Что драма, в которой она якобы участвует, — всего лишь дурацкая пляска марионеток на ниточках?

Недаром Джон Д. Джон обмолвился, что в Калифорнии появился компьютер, способный представить в виде соответствующих символов сны, которыми делились с Фрейдом и Юнгом их пациенты…

Зато дискуссия, развернувшаяся после выступления Джона Д. Джона, получилась занятной. Никто из высказывавшихся не ужасался услышанным, но и не соглашался безоглядно, чего так боялась бедная Клэр. Все эти метафизические загадки и ужасы были признаны страшилками для учащихся средней школы — во всяком случае, под включенный магнитофон участники стремились проявлять здравомыслие. Однако высказывания по конкретным аспектам проблемы были нелицеприятны. Прямого столкновения лагерей — сторонников Николая и Бурша — удалось избежать, но их антагонизм проявился еще отчетливее. Клэр вдруг сообразила, что среди присутствующих только эти двое, Гектор Бурш и Джон Д. Джон, — ее подлинные соотечественники, американцы по рождению. Николай, Бруно, Валенти и фон Хальдер, хоть и учились в американских университетах, были европейцами, занесенными в ее страну обратным током Гольфстрима, преобразовавшим ее интеллектуальный климат и превратившим в Мекку науки. Тони, Уиндхем и Блад — британцы, Харриет — австралийка, Валенти — итальянец, Петижак — француз. И все же они, при всех их слабостях и суетности, казались как-то человечнее, чем двое уроженцев Нового Света — этой мастерской по изготовлению восковых фигур.