Капитан, конечно, не имел права это делать. Когда капитан дальнего плавания высаживается в порту, он может предаваться самым диким оргиям, устраивать самые безумные вакханалии. Но когда он командует судном, он должен вести себя как святой, недоступный искушениям…

— А в искушениях недостатка нет…

Казалось, Дороти прохаживается по гостиной капитана. Старики видели перед собой ее стройное тело, ее шепчущие губы…

— Ну и как, сеньору капитану удалось ее соблазнить?

Нескромное выражение не понравилось капитану.

Ведь это была любовь, небывалая, безмерная, безумная любовь, она захватила его, лишила рассудка с той самой минуты, как он заключил Дороти в объятия и ощутил прикосновение ее уст. Но он был капитаном, за все сорок лет плавания он ни разу ничем не запятнал себя, и теперь он не мог, не мог… Так он и сказал ей со слезами на глазах, он, который ни разу не плакал за всю свою жизнь.

Кто–нибудь из сеньоров пробовал когда–либо убедить женщину, заставить ее понять яснейшую из ситуаций? Дороти влюбилась еще сильнее, чем капитан, она готова была броситься в море.

— И здесь вы, капитан, не устояли…

Они мало знают его — там, где дело касается выполнения долга, он непреклонен. Он устоял. Он накинул свой непромокаемый плащ на ее обнаженные плечи и почти силой увел ее с палубы. И в ту незабываемую минуту, когда он, раздираемый долгом и любовью, держал в объятиях почти бесчувственную Дороти, он пообещал ей высадиться в первом же порту и навсегда уехать с ней на край света. Они обменялись единственным поцелуем перед лицом бескрайнего моря.

Он послал телеграмму с просьбой об отставке. Компания отвечала мольбами, уговорами, предложениями повысить жалованье. Судовладельцы были в панике: ведь капитан пользовался определенным уважением, его знали на всех морях и моряки и судовладельцы.

Он не уступал: он — человек слова и к тому же он был влюблен. В первом же порту, заброшенном и грязном Макассаре, он простился с командой. Старые моряки с обветренными лицами плакали, пожимая его честную руку, Он назначил Дороти встречу в доме некой Карол, торговки контрабандным опиумом, которой oн когда–то оказал кое–какие услуги. Муж напрасно ждал Дороти, ему пришлось продолжать путешествие в одиночестве.

Две недели они провели в домике в окрестностях города, в самой гуще селвы. Они отдавались любви исступленно, с каким–то отчаянием, будто предчувствуя…

— Появился муж?

При чем тут муж, этот кретин? Его звали Роберто, капитан презирал его, за все время он о нем и не вспомнил! Надутый, самодовольный тип, он думал купить любовь и верность Дороти… Нет, дело не в муже.

Лихорадка, вот что! Смертельная лихорадка. Она в два дня прикончила Дороти, и карьеру капитана тоже. Как мог он вернуться на судно и снова плавать, когда даже здесь, в порту Макассар, он ни на минуту не мог забыть глаза Дороти, огромные глаза, блестящие от лихорадки, которые смотрят на него, словно умоляя о спасении? Побледневшими губами она шепчет, чтобы он не дал ей умереть сейчас, когда она наконец узнала радость жизни. Ему не дано было даже умереть вместе с нею, чего он желал и о чем молил небеса: он не восприимчив к лихорадке, ведь он так давно плавает в этих местах. Первое время после смерти Дороти он сходил с ума, курил опиум; предложения судовладельцев сыпались отовсюду, но он вернулся на родину. Больше он не поднимется на капитанский мостик, для него все кончено, — так поклялся он на могиле Дороти. В первый и последний раз в своей жизни велел он вытатуировать у себя на руке имя женщины.

Засучив рукав, капитан обнажил татуировку: имя Дороти и сердце.

Он остановился у окна, повернувшись спиной к друзьям. Им показалось, будто они слышат сдавленное рыдание. Растроганно шепнув «спокойной ночи», все удалились. Зекинья Курвело с горячим сочувствием пожал руку капитана. Каждый уносил с собою образ Дороти, ее жажду любви, ее тревогу.

Оставшись один, капитан потушил свет в гостиной. Он предпочел бы не убивать Дороти, не хоронить ее в грязном порту, охваченном лихорадкой. Он отлично мог бы высадить ее в каком–нибудь более цивилизованном городе, но как тогда покончить с такой безумной, всепоглощающей страстью? Идя по коридору, освещенному лунным светом, он снова видел перед собою Дороти. О, это была эффектная сцена! Охваченная тревогой и тоской, она бежала к нему по палубе, и уста ее горели, как раскаленные угли.

Капитан взял Дороти за руку и толкнул дверь в комнату служанки. Мулатка Балбина, ворча, подвинулась на кровати, давая ему место.

Где наш рассказчик ведет себя не совсем благородно

Кто в этом мире может уберечься от завистников?

Чем выше стоит человек в мнении своих сограждан, чем важнее и почетнее пост, который он занимает, тем быстрее он становится мишенью для злобной зависти: на него изливаются целые потоки грязи, океаны клеветы. Ничья репутация, даже самая идеальная, не останется чистой, ничья слава, даже самая сияющая, не избегнет попыток омрачить ее.

За примерами ходить недалеко. Как известно, достопочтенный сеньор Алберто Сикейра со всеми своими титулами, знаниями, состоянием и накрахмаленной манишкой поселился среди нас. Он оказал Перипери честь, ведь ему ничего не стоило бы купить себе дом в каком–нибудь фешенебельном месте, в Питуба или Итапоа, например, где живут и отдыхают самые знатные персоны. А он предпочел наше предместье, где лишь немногие способны понять его взгляды, его возвышенные рассуждения, его речи, изобилующие такими словами, какие встретишь только в словаре… Нам всем следовало бы гордиться этим предпочтением, постоянно испытывать чувство благодарности к сеньору судье.

А что делается вместо этого? О судье болтают черт знает что. Никто не обращает внимания на его статьи, опубликованные в журналах, на его блестящие произведения. Мне довелось видеть немало номеров журнала «Ревиста дос Трибунаис» (в кожаном переплете), где юридические исследования, свидетельствующие об эрудиции достопочтенного судьи, занимают множество страниц. Судить по существу о его взглядах и о высказанных им мнениях я не могу и не смею, я не настолько самонадеян ведь половина его работ напечатана по–латыни, а половина — курсивом. Но один из специалистов, комментируя в упомянутом журнале работы нашего судьи, называет его «светилом юридической науки».

Так вот, даже печатные похвалы авторитетных людей, опубликованные в журналах Рио–де–Жанейро и Сан–Пауло, не остановили людей, подобных Телемако Дореа, жалкому отставному чиновнику муниципальной префектуры. Этот тип вообразил о себе бог знает что оттого только, что публикует иногда скверные стишки в приложениях к баиянским газетам и осмеливается заявлять, что достопочтенный судья — «воплощение непроходимой тупости, чванливой вздорности» (это его подлинные слова) «и величайшее ничтожество, когда–либо встречавшееся среди юристов Баии».

Вот до чего могут довести злоба и зависть! И хуже всего то, что такие люди, как Телемако Дореа, находят себе слушателей, которые их поддерживают и подливают масла в огонь.

Сплетники лезут в личную жизнь сеньора Сикейры, копаются в его прошлом и настоящем. Мало того, что они отрицают его очевидную, всеми признанную компетентность в юриспруденции, они подвергают сомнению неподкупность судьи. «Продажен, — утверждают они, — в высшей степени продажен». И рассказывают туманную историю о двух прямо противоположных решениях по одному и тому же делу: первое якобы отвергало претензии одной нашей крупной экспортной фирмы, второе же, вынесенное позднее, удовлетворяло требования могущественных магнатов. Я не вижу в этом ничего зазорного, ведь приобщение к делу новых данных, как объясняет почтенный судья, изменило в корне весь его смысл. Но некоторые людишки в Перипери говорят, что эти «новые данные» представляли собой кругленькую сумму в пятьсот конто, то есть в полмиллиона крузейро, которые были приобщены к сбережениям сеньора Сикейры, а не к делу.