Несмотря на то что Юба с Агриппой объявили сломанный нос покойника доброй приметой, по дороге к выходу из усыпальницы свита Октавиана подавленно молчала. Зато рев толпы на улицах (тут были и горожане, и воины, и заморские купцы, и даже рабы) мог бы заставить богов заткнуть уши. Солдаты сгоняли всех жителей Александрии в назначенное место.
– Что дальше? – разволновался Птолемей.
– Пойдем в гимнасий, – ответил ему Александр.
– Туда, где папа дал мне корону?
Юба поднял брови. Хотя малышу в то время было всего лишь два года – возраст, от которого остается не слишком много ярких картин, – он ясно помнил тот вечер, когда отец воссел рядом с матерью на золотом престоле и провозгласил Цезариона не просто своим наследником, но и преемником Юлия Цезаря. Тогда же он, наперекор воле Рима, объявил о браке с мамой. Александру были пожалованы Армения, Мидия и еще не завоеванная Парфия. Мне достались Киренаика и остров Крит, а Птолемей стал царем всех Сирийских земель. Несмотря на то что правители нашей династии носили простые матерчатые диадемы, расшитые крошечными жемчужинами, отец преподнес нам золотые короны с рубинами, и этот щедрый подарок навсегда отложился в памяти малыша. Вот только теперь люди Октавиана переплавляли золото в уплату воинам-победителям, а наше наследие обратилось в прах.
Губы Александра изогнулись уголками вниз, и я поняла: он тоже борется со слезами.
– Да, это там, где отец провозгласил тебя царем.
При виде гимнасия солдаты, сопровождавшие нас, обменялись изумленными возгласами. Окруженное тенистыми рощицами здание протянулось более чем на два стадия[3] в длину; его портики были тщательно выбелены гипсом, из-за чего мерцали даже при лунном свете. Однако Октавиа-ну было не до красот местного зодчества.
– Повторим еще раз все, что я написал, – велел он.
Агриппа торопливо развернул свиток, дотоле спрятанный в складках его плаща, и проговорил:
– Сначала – о самом городе.
– А потом?
– О том, сколько жителей Александрии станут римскими рабами.
Октавиан резко мотнул головой:
– Ни одного.
Агриппа нахмурился.
– Твой дядя привез из Галлии сто пятьдесят тысяч мужчин…
– И что получил взамен? – пренебрежительно перебил его Юба. – Спартака. Восстание рабов, не оценивших блага, дарованные Римом.
– Верно. В мавзолее царицы достанет золота рассчитаться с каждым солдатом, сражавшимся за меня. На этот раз мы не станем платить рабами.
– А если солдаты потребуют женщин?
– Пусть покупают блудниц.
У самых ступеней гимнасия, где воины с тяжелыми щитами наперевес отсекли нас от народа живой стеной, я вдруг остановилась, не в силах двинуться с места.
– Что с тобой? – зашипел Александр.
Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.
– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.
«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.
Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.
– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.
– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.
– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.
Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.
Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдется еще отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнес:
– Можете встать.
Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты – на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.
– Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, – провозгласил победитель. – А я всегда защищаю свое.
Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.
Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:
– Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!
– Октавиан Милосердный! – подхватила толпа.
Потом кто-то бросил клич:
– Цезарь!
И стены гимнасия задрожали от согласного рева.
– Что они делают?! – прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). – Зачем так орут его имя? Это захватчик!
– Теперь уже – освободитель, – с горечью произнес Александр.
– Но как же отец? – У меня защипало в глазах. – Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?
– Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.
Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.
– Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.
– Вот это алчность! – сердито шепнула я. – Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.
– Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…
– Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!
Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.
Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.
– За мной! – грубо бросил Агриппа.
А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:
– Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.