Между тем манада снова ринулась вперед. Животные, шедшие впереди, не могли сдержать натиска задних, они были сбиты с ног и растоптаны идущими вслед, бывшими сзади, но последние, в свою очередь, страдая от жара, также захотели повернуть. В этот решающий момент несколько бизонов свернули вправо и влево. Этого оказалось достаточно, чтобы за ними последовали остальные. По обе стороны от огня образовались два потока, и манада, разрезанная пополам, двинулась вперед, вновь соединяясь на берегу и переправляясь через реку сомкнутой колонной.

Потрясающее зрелище представляла собою эта перепуганная манада, стремившаяся вперед с ревом ужаса, преследуемая дикими зверями, обтекающая костер, зажженный охотником и имевший вид мрачного маяка, предназначенного освещать дорогу.

Достигнув реки, они переправились через нее, и длинное темное пятно, извиваясь, задвигалось на противоположном берегу реки, где голова манады скоро скрылась из виду.

Охотники были спасены присутствием духа и хладнокровием Транкиля. Им, однако, пришлось еще около двух часов просидеть среди ветвей, служивших им убежищем.

Бизоны продолжали двигаться справа и слева. Огонь прекратился из-за недостатка горючего материала, но направление движения манады уже определилось, и, достигнув костра, представлявшего из себя лишь груду пепла, она сама собою разделялась на две части и шла по правую и по левую сторону от деревьев.

Но вот показался арьергард, преследуемый ягуарами, прыгавшими по бокам стада. Шествие окончилось. Прерия, молчание которой было на время нарушено, снова погрузилась в прежнюю тишину, только широкая дорога, протоптанная посреди леса и усеянная поломанными деревьями, свидетельствовала о бешеном натиске этой беспорядочной массы.

Охотники вздохнули свободно. Теперь они могли без опасения покинуть свою воздушную крепость и спуститься на землю.

Трое наших героев, спустившись на землю, прежде всего собрали разбросанные там и здесь головни уже почти потухшего костра, чтобы развести огонь и сварить себе ужин.

В припасах не было недостатка, им не нужно было возвращаться за собственной провизией, так как несколько безжалостно растоптанных бизонов в изобилии предлагали им самую питательную пищу пустыни.

В то время, как Транкиль старался как следует поджарить бизоний горб, негр и краснокожий рассматривали друг друга с любопытством, и с той и другой стороны выражаемым возгласами удивления.

Негр хохотал как сумасшедший, созерцая странную наружность индейского воина, лицо которого было раскрашено пятью различными красками и притом одетого в костюм столь необыкновенный, с точки зрения Квониама, который, как мы уже сказали, ни разу до сих пор не встречался с индейцами.

Краснокожий выражал свое удивление иначе. После длительного созерцания негра он подошел к нему и, не говоря ни слова, взял Квониама за руку и начал тереть ее изо всех сил полой своей одежды, сделанной из бизоньей шкуры.

Негр, который сперва уступил прихоти индейца, скоро выразил признаки нетерпения. Сначала он попытался освободиться, но попытка эта не имела успеха, вождь держал его крепко и сознательно продолжал свою необычную операцию. Между тем негр, которому это непрерывное трение начинало причинять не только беспокойство, но и сильную боль, принялся испускать ужасные крики, делая неимоверные усилия, чтобы вырваться из рук своего неумолимого палача.

Крики Квониама обратили на себя внимание Транкиля. Он быстро поднял голову и стремглав бросился освобождать негра, который испуганно вращал глазами, метался из стороны в сторону и вопил, как приговоренный к смерти.

— Зачем мой брат так мучает этого человека? — спросил канадец.

— Я? — удивленно возразил вождь. — Я не мучаю его. Так как его наряд ему не нужен, то я его оттираю.

— Как, мой наряд? — вскричал Квониам.

Транкиль знаком приказал ему молчать.

— Человек этот не разукрашен, — продолжал он.

— Зачем же так разрисовывать все тело? — настойчиво возразил вождь. — Воины красят только лицо.

Охотник не мог удержаться от смеха.

— Мой брат ошибается, — сказал он, переходя на серьезный тон, — человек этот принадлежит к особой расе. Ваконда сделал его кожу черной, как кожу моего брата красной, а мою — белой. Все братья этого человека — такого же, как он, цвета, так хотел Великий Дух, чтобы им не смешиваться с краснокожими и бледнолицыми. Пусть брат мой взглянет на свою бизонью шкуру, он увидит, что на ней нет ни малейшего черного пятнышка.

— О-о-а! — произнес индеец, опуская голову, как человек, очутившийся пред неразрешимой задачей. — Ваконда все может сделать.

Он машинально повиновался охотнику и бросил рассеянный взгляд на полу своей одежды, которую не успел еще опустить.

— Отныне, вождь, — продолжал Транкиль, — считайте этого человека своим другом и относитесь к нему так же, как и ко мне. Я вам буду за это весьма обязан.

— Слова моего брата звучат в моих ушах подобно пению соловья, — отвечал он. — Черный Олень — вождь в своем племени, язык его чужд лицемерия, и слова, произносимые им, правдивы, ибо исходят из сердца. Черное Лицо займет место у костра совета пауни, так как с настоящего времени он друг вождя.

Квониам поклонился индейцу и ответил горячим пожатием руки.

— Я только бедный негр, — сказал он, — но сердце мое чисто и в жилах моих так же течет красная кровь, как если бы я был белым или индейцем. Вы оба имеете право на мою жизнь, я с радостью положу ее за вас.

После этих взаимных уверений в дружбе все трое уселись на землю и приступили к ужину.

Вследствие утренних волнений у охотников разыгрался сильнейший аппетит. Они отдали должное бизоньему горбу, который был уничтожен почти целиком после их повторных усилий, и запили его несколькими рогами воды с ромом, небольшой запас которого был у Транкиля в фляжке, помещавшейся за поясом.

Покончив с обедом, они закурили трубки, и каждый принялся молчаливо дымить с той серьезностью, которая вообще свойственна людям, живущим в лесу.

Выкурив свою трубку, вождь вытряхнул пепел на ладонь левой руки, заткнул трубку за пояс и, обращаясь к Транкилю, произнес:

— Угодно ли моим братьям держать совет?

— Да, — отвечал канадец. — Когда я расстался с вами на Верхней Миссури, в конце июля, вы назначили мне свидание у бухты Упавшего Дуба, на Оленьей реке, десятого сентября, за два часа до захода солнца. Оба мы явились; теперь я жду, чтобы вы объяснили мне, вождь, для какой цели вы назначили мне это свидание.

— Мой брат прав, Черный Олень объяснит.

После этих слов лицо индейца омрачилось, он глубоко задумался, а его спутники терпеливо ожидали, когда он начнет свою речь.

Наконец, почти через четверть часа, вождь несколько раз провел рукою по лбу, поднял голову, бросил вокруг себя пытливый взгляд и стал говорить тихим и сдержанным голосом, как будто опасаясь, что даже в этом безлюдном месте его слова могут достичь вражеских ушей.

— Мой брат знает меня с детства, — сказал он, — так как его воспитали вожди нашего племени. Поэтому я ничего не скажу ему о себе. Великий бледнолицый охотник носит в своей груди сердце индейца. Черный Олень будет говорить с ним как брат с братом. Три месяца тому назад вождь охотился со своим другом за оленем и ланью в прериях по реке Миссури, как вдруг во весь опор прискакал охотник-пауни, отвел вождя в сторону и долгое время разговаривал с ним наедине. Помнит мой брат об этом?

— Конечно, вождь, я помню, что после продолжительного разговора Голубая Лисица, как звали этого пауни, уехал столь же быстро, как и приехал, а мой брат, бывший до того времени веселым и радостным, внезапно опечалился. Несмотря на мои расспросы, он не хотел объяснить мне причины своей внезапной грусти, а на следующее утро простился со мной, назначив мне на сегодня свидание на этом месте.

— Да, — ответил индеец, — все верно. Теперь я поведаю моему брату о том, чего я не мог тогда ему рассказать.