Разумеется, такое поведение объяснялось тем, что Ёсико была замужем за морским офицером. В ту пору жены из мещан не были привычны к подобному обхождению и считали оскорблением, если мужчина, не приходящийся им мужем, клал руку им на плечо. Впервые этот случай показал мне, что для подобной работы женщины подходят в разной степени.

Что, интересно, стало с этой дамой?

Она ведь вначале говорила, что работа делопроизводителя не дает нужных средств, чтобы прокормить семью. Далее сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет, я порой думаю о ней.

Я никогда бы не могла представить, чтобы Сим-баси так изменился после войны. Только в одном этом районе было 1200 гейш, а осталась лишь десятая часть. Многие осели там, куда эвакуировались, или же подорвали свое здоровье, другие же в результате бомбежек лишились всего, и у них больше не было никакого желания работать. Долгое время даже не было возможности, как прежде, ходить с японской прической и в долгополом кимоно.

Хакоя, которых некогда насчитывалось свыше шестидесяти, война разбросала по свету, и понадобилось некоторое время после ее окончания, чтобы те стали понемногу возвращаться. Тогда они часто работали привратниками во вновь открытых чайных домиках.

Когда я вернулась в Симбаси, там, к счастью, уцелело от пожара несколько чайных заведений, которые опять стали работать. Так как хакоя Хан-тян, что работал до войны на меня, был привратником в «Юкимура», живя в том же районе, я чувствовала себя там в безопасности.

К 1948 году постепенно стали объявляться и музыканты (исполнители на сялшсэне, сказители и певчие), и танцовщицы. В театре танца «Симбаси» возобновились танцы адзума. Сразу после войны стали предприниматься попытки организовать представления с гейшами. И как в ту пору, когда над чайными домиками висела угроза закрытия и мы обратились в ставку верховного командования, благодаря заступничеству высокопоставленных чинов удалось добиться возобновления танцевальных представлений. В марте 1948 года впервые после войны были даны представления танцев адзума, пусть и длившиеся восемь дней.

Во всяком случае, для чайных домиков, ресторанов с гейшами и всех уцелевших заведений это было настоящим подарком. Все соскучились по работе, однако понадобилось время, чтобы появились постоянные помещения и настоящая одежда. Когда я в 1956 году перебиралась в Америку, восстановительные работы шли полным ходом.

Там я узнала, что канал Цукудзи был засыпан и на его месте построили скоростную трассу. До войны мы всегда на лодке добирались до Кототои, и у меня до сих пор звучат в ушах звуки, что извлекал маэстро Фукуда Рандо, играя на сякухати лунной ночью у крепости Синагава. В Нью-Йорке я все беспокоилась, как выглядит местность сейчас, когда засыпали канал. Вернувшись туда спустя двадцать девять лет, я увидела, что мои опасения оправдались — вид передо мной открылся совершенно унылый.

Когда я уезжала в Америку, в большом ходу было радио, и мама с бабушкой, забыв все на свете, слушали радиовикторины наподобие «Двадцати врат» или «Кладезя знаний». На площади перед вокзалом Симбаси можно было смотреть телевизионные передачи, и все ходили туда. Но для меня площадь располагалась не совсем удачно, да и времени не было. Так и не пришлось мне там побывать. В ту пору телевидение, конечно, было черно-белым.

В мае 1957 года я впервые сама выступила по телевидению в городе Атланта, штат Джорджия, и была поражена, сколь чудесно выглядело на экране светло-голубое кимоно. Я радовалась, когда немного погодя японские цветные телевизоры уже ни в чем не уступали американским аналогам.

Сразу после 1945 года оставалось еще много традиционных развлечений. Мне часто приходилось водить американских гостей в кабуки. Если пьеса была мне хорошо знакома, трудностей не возникало, но пьесу вроде «Истории восьми собак из дома Сатоми в Нансо», которая вновь пошла на сцене после тридцатисемилетнего перерыва, я не знала, поскольку мне самой было тридцать три года. В таких случаях я заранее просила Итикава Дандзюро подробно изложить мне каждое действие пьесы. Так я утвердилась в роли переводчицы кабуки. Фарс «Уцубо-дзару» и пьеса «Книга пожертвований» доводили американцев до слез.

В то время пьесы, которые считались реакционными и воинственными, как и те, где встречалось харакири или кровная месть, запрещались ставкой верховного командования. По этой причине театр кабуки не имел свободы действий, и нам часто приходилось бывать в ставке. Эксперт по кабуки в самой ставке, сам любивший этот вид искусства, очень помогал в наших хлопотах.

Когда Н. и я жили в Адзабу, у нас работала Киё-хара-сан. Сама она была родом из рыбацкой деревни близ Симода и отличалась порядочностью и немногословностью. С ее появлением я могла спокойно отдаться своей работе.

Это случилось жарким августовским днем.

— Моя двоюродная сестра и ее муж приезжают завтра в Токио и хотят непременно повидать меня, — сообщила накануне Киёхара-сан и все утро с нетерпением ждала свою сестру из деревни.

Ближе к полудню появилась молодая супружеская пара, тащившая с собой два больших ларя. В одном были свежие морские моллюски, а в другом овощи. Они были очень тяжелы. Хотя стояла жара, молодая женщина несла на спине малыша. Со всех пот катил градом.

— Снимите ребенка и примите душ. Бабушка, принеси-ка попить чего-нибудь холодного. — Я взяла у матери ребенка. Несмотря на полуденный зной — на дворе был август месяц, — малыша укутали в пелерину, откуда выглядывали одни чудные круглые глазки. Кожа ребенка была белой, как бумага. — Такая жара. Выпейте чего-нибудь холодного.

Малышку звали Митико, и ей было семь месяцев. Когда я взяла ребенка и хотела снять пелерину, молодая мама тотчас рванула ее к себе и начала было натягивать ее обратно. Я удивилась. Супруги печально переглянулись. Что-то здесь было не так.

— Ведь они приехали в Токио, чтобы положить малышку в больницу. Это уже третья попытка, — объяснила мне Киёхара-ссгн.

На мой вопрос, что с ребенком, мать молча дернула вниз накидку. У малышки не было губ. Под носом совершенно не было плоти, там зияла одна дыра. У меня непроизвольно вырвался крик.

Несмотря на столь чудные глазки, вид ее невольно вызывал слезы. У ребенка была тяжелейшая форма заячьей губы. При безобидной ее форме расщепленной бывает лишь верхняя губа, но здесь расщепленной оказалась и верхняя челюсть, и малышка была не в состоянии сосать молоко.

По деревне ползли злые слухи. Так что молодая женщина прятала ребенка в доме и даже не выходила с ним на улицу. Малышка уже семь месяцев со дня своего рождения не была на свежем воздухе, поэтому у нее была такая белая кожа.

От охватившей меня жалости я не знала, что сказать, и некоторое время молчала. Поначалу они посетили врача у себя в деревне, который направил их к доктору в Нумадзу. Но он тоже оказался бессилен и посоветовал обратиться в токийскую больницу. В ту пору, чтобы добраться из рыбацкой деревни, где жили молодые супруги, в Токио, нужно было проделать чуть ли не кругосветное путешествие. От своего дома до парома приходилось добираться на лошадях или автобусе. Оттуда паромом они доезжали до Нумадзу, а там садились на поезд, следовавший в Токио. В 1950 году это было целое мучение — путешествовать с ребенком паромом или на поезде.

Одна мысль о том, как молодые супруги, совершенно не знающие Токио, с огромным трудом и вконец измучившись, добрались до больницы, заставляла меня тяжко вздыхать.

В больнице их отослали в другую, более крупную больницу, и им на следующий день пришлось проходить все по второму кругу. Поскольку молодой отец был рыбаком, он не мог долго отсутствовать, самое большее два или три дня. В больнице приходилось ждать своей очереди, и они не знали, каким поездом удастся вернуться. Наконец они нашли себе ночлег близ больницы, там переночевали, а следующим утром отправились в обратный путь.

Теперь это был их третий приезд в Токио, а накануне они побывали в большой больнице. К счастью, им удалось поговорить со специалистом, но для проведения операции не было мест, и им приходится возвращаться несолоно хлебавши к себе в деревню и там ждать своей очереди.