Перед домом был небольшой палисадник, огороженный деревянным глухим забором, а возле ка­литки вкопана скамеечка, где было уютно коро­тать длинные летние вечера, глядеть на реку и на проплывающие баржи.

Были у Данилы Шеншеева собственные дома и в Санкт-Петербурге, и в Москве, но своим родным он считал этот, саратовский, и очень любил в нем жить.

Дом был старинной постройки. Первый этаж — кирпичный, второй — деревянный и небольшой ме­зонин. На окнах —массивные дубовые ставни на медных, зеленых от времени шипах.

Внутри же это был обыкновенный господский дом с анфиладным расположением комнат, со штофными обоями на стенах, голландскими печ­ками и изысканной мебелью.

Репетировали по обыкновению в гостиной. На столе пыхтел самовар, стояли в вазочках много­численные сорта варенья, сладостей и фруктов.

Долли сидела за фортепьяно, а остальные ис­полнители с нотами сгрудились вокруг. Это была весьма пёстрая компания: молодой гусарский кор­нет, два чиновника в вицмундирах, тоже молодые, но, судя по внешнему виду, весьма достаточные, несколько молодых женщин, среди которых выде­лялась и красотой, и туалетом Маша Вересова. Ра­зучивали финальную песенку водевиля «Беда от нежного сердца». Хор звучал довольно слаженно, и от этого все получали наслаждение и были до­вольны собой и партнерами.

— Репетиция окончена, — скомандовала Дол­ли. Она выполняла роль режиссера и была для всех бесспорным авторитетом. — Господа, прошу завт­ра не опаздывать... Премьера через десять дней, а мы еще очень нетверды в ролях.

— Клевета! — возмутился гусарский корнет. — Я знаю роль назубок.

— Но это нисколько не оправдывает ваши по­стоянные опоздания, — поддержала Долли Маша.

— Марья Дмитриевна! Я на государевой служ­бе... Каждый раз должен испрашивать дозволение вышестоящего начальства.

— А вот и неправда... — сказала Маша. — Я говорила с губернаторшей, а губернаторша с Ан­тониной Сергеевной, женой вашего полкового ко­мандира... Вам было обещано всяческое содействие.

— Ну, причем здесь жена полкового команди­ра? — возразил корнет. — До Бога высоко, до царя далеко... А вы когда-нибудь видели моего ротного командира? Все решает он! Представьте себе, гос­пода, этакого атланта с огромными усами. Рост больше сажени, голос, как у протодиакона Троиц­кого собора отца Евлогия.

Корнет непостижимым образом превратился в другого человека; он как будто вырос на глазах, плечи у него расправились, даже лицо изменилось. Магической силой искусства он перевоплотился в бравого солдафона.

— Корнет! — гаркнул он хриплым прокурен­ным голосом. — Мельпоменой увлеклись, голубчик! Небось книжки читаете?! Умным желаете быть?! Я вам покажу Мельпомену с Терпсихорой впри­дачу!.. Распустились... Службой манкируете! А ну как завтра на кампанию выступать? А ну как ту­рок нам войну объявит?..

Общий хохот и аплодисменты были наградой корнету за его блистательный скетч. Но ему важ­на была реакция только одного человека. Корнет, как влюбленный ребенок, смотрел на Машу, и вы­ражение его лица менялось соответственно Маши­ной реакции. Если Маша хмурилась, тотчас же хмурым становился он, если улыбалась, корнет рас­плывался

в счастливой улыбке.

Всем вокруг было очевидно, что он совершен­но и окончательно влюблен.

— Поймите, Михаил Николаевич, — подавив улыбку, сказала Маша корнету, — проданы биле­ты, снят театр Очкина в Липках, будет губернатор, отцы города. Нельзя же нам провалиться...

— А мы и не провалимся... Я уверен, что будет гомерический успех...

Все зашикали, замахали руками...

— Чур-чур, — запричитала Долли. — Корнет, плюньте три раза через плечо! Немедленно! Нельзя так говорить!

Но корнету все было как с гуся вода.

— Напоминаю, — обратился он ко всем при­сутствующим, — в воскресенье — пикник... На ос­тровах. Будем ловить рыбу сетью вместе с настоя­щими рыбаками... Потом — уха на костре... Катание на лодках. Викторина... В полку только и разгово­ров, что о пикнике. Дарья Даниловна, Марья Дмит­риевна, за вами придет коляска к восьми часам. Остальные собираются у кафедрального собора. Там будет ждать линейка.

— Что же так рано? — ненатурально расстро­илась Маша.

— Позже никак нельзя! Очень большая про­грамма.

Все стали прощаться. Корнет подошел к Маше; —он смотрел на нее с собачьей преданностью, даже голову склонил чуть набок, как это делают псы, когда глядят на любимого хозяина.

Маша и не пыталась скрывать, что ей нравится рабская влюбленность корнета, она наслаждалась полной властью над ним и, несмотря на то, что была моложе, вела себя с ним как старшая.

— А ну как ваш ротный в воскресенье отправит вас под арест? — спросила Маша.

— Сбегу... Ей-богу, сбегу... Или умру от тоски. А он будет всю жизнь раскаиваться, уйдет в от­ставку и будет петь на клиросе «Со святыми упо­кой раба божьего Михаила», — пропел он басом.

— Накажет вас Бог за ваше богохульство...

— Бог есть любовь... Значит, и во мне есть Бог...

— Мишенька! Вам нельзя рассуждать о серьез­ном, — сказала Долли. — Ступайте! До воскресе­нья.

Маша не могла заснуть. Она лежала в уютной комнатке в мезонине и читала. Раздался осторож­ный стук в дверь.

— Это ты, Долли?

Вошла Долли, в пеньюаре, с распущенными во­лосами, в руках — подсвечник с горящей свечой.

— Я знала, что ты не спишь, — сказала она. — Вечер чудный... — Она забралась с ногами на кро­вать, села, обняв коленки, рядом с Машей. — Как хорошо... Реку слышно... Я так люблю этот тихий плеск. И ветерок с реки. У него особенный запах. В Петербурге тоже река, а вот так не пахнет, прав­да?

— Пожалуй, — согласилась Маша.

— Я родилась здесь, а когда мне исполнилось семь лет, мы с папа переехали в Петербург.

Заметив в глазах Маши немой вопрос, Долли сказала:

— Мама к тому времени умерла. Но, поверишь ли, я ее очень хорошо помню. Помню ее голос, запах волос, помню ее стоящей у ярко освещенно­го окна, силуэтом. Лицо помню хуже всего. Папа ее очень любил... Поэтому больше не женился. А, может, не захотел, чтобы у меня была мачеха.

Долли придвинулась к Маше, обхватила ее за плечи.

— Как хорошо, что я познакомилась с вашим семейством. Вы такие замечательные люди!

— Долли! Ты преувеличиваешь, мы — обыкно­венные... Разве что дядя Николя...

— Николай Яковлевич — особенный чело­век, — взволнованно сказала Долли. — Мне кажет­ся, он видел все на свете, все пережил, перечув­ствовал... А как он владеет собой!

— Уж не увлечена ли ты им? — улыбнувшись, спросила Маша.

— Глупости! — возмутилась Долли; она покрас­нела и излишне горячо стала объяснять Маше:

— Посуди сама. Николай Яковлевич знает, что я была влюблена во Владимира Шадурского... По­том, он много старше... Я для него глупая, взбал­мошная девчонка...

— Мы говорим о тебе, а не о нем, — засмея­лась Маша. — Хотя и здесь, по-моему, ты ошиба­ешься. Ты ему очень нравишься, Долли.

— Господи, с чего ты это взяла? Он разве гово­рил тебе ?..

— Нет! Этого не нужно говорить... Это видно и так. Все всем видно. — И вдруг, неожиданно даже для самой себя, сказала: — Разве не видно, что этот смешной корнет влюблен в меня? —И после пау­зы: — Разве не видно, что я охладела к мужу?

— Не смей так говорить! — почему-то шепо­том проговорила Долли.

— Не беспокойся, Долли. Я никогда ничего не позволю себе... Но с Ваней у нас неладно. Видимо, тогда, год назад, мне показалось, что я его люблю...

— Вы повенчаны...

— Знаешь как мы с Ваней в первый раз встре­тились? — не заметив реплики Долли, продолжала Маша. — Я бежала от генеральши, где меня гото­вили в содержанки, несколько дней бродила по го­роду... И вот однажды под вечер, в дождь, промокшая и продрогшая, забрела я на дровяную барку... Там я встретила такого же несчастного и голодно­го оборванца. Это был Ваня. Он, как мог, пригрел меня, поделился последним сухарем, пожалел... И мне показалось, что я полюбила. А это было что-то другое...