— Так это смотря что вас интересует. Мы с Пров Викулычем живем тихо, смирно. От людей отчаянных держимся подальше, более всего доро­жа покоем и тишиной...

— Это — известное дело, — кивнул Хлебонасущенский. — А вот раньше все не так было... Ну­жен для какого-нибудь дельца толковый человек, к кому бежишь? К Юзичу с Пров Викулычем... Ка­ких людей, бывало, вы мне рекомендовали... Сей­час таких и не сыщешь.

Юзич изобразил на лице крайнее изумление:

— Что-то я не припомню, Полиевкт Харлампи­евич... Уж не спутали ли вы нас с кем-то? О каких людях речь?

— Ну, как же... Чернявого, к примеру, помните?

— Чернявого? — удивился Юзич. — Кто таков? Пришла очередь удивляться Полиевкту Харлампиевичу:

— Неужто и впрямь не помнишь?

— Вот вам святой крест! Может, Пров Вику­лыч помнит? Я спрошу.

— Спроси, Юзич, спроси... А спину-то Пров Ви­кулыч лечит? Докторам показывался?

— Какие доктора! Сейчас доктора — хуже раз­бойников... Такие деньги берут...

— Нет, нет! Обязательно нужно докторам по­казаться. Так и передай. Мол, Полиевкт Харлам­пиевич настоятельно советует... И вот это пере­дай, — Хлебонасущенский вынул бумажник, достал из него пачку ассигнаций и протянул Юзичу.

Юзич для приличия отказался, но быстро усту­пил напору Полиевкта Харлампиевича, убрал день­ги в карман:

— Сей момент передам. Так, вы говорите, Чер­нявый... Непременно спрошу у Пров Викулыча. У него память получше моей.

— Спроси, голубчик. Сделай милость...

Юзич ушел, а Полиевкт Харлампиевич с аппе­титом принялся за закуски. Прошло полчаса, и из потайной двери за буфетной стойкой появился Пров Викулыч собственной персоной. Увидев Хлебонасущенского, он широко раскинул руки и с улыбкой пошел ему навстречу.

— Юзич-то шутки со мной вздумал шутить. Как думаешь, спрашивает, кто к нам в гости пришел? Только с третьего раза угадал. Рад... Старый друг — лучше новых двух...

— Помните, Пров Викулыч, Чернявого? — без предисловий спросил Полиевкт Харлампиевич.

Тот проницательно глянул на Хлебонасущенского и просто ответил:

— Помню.

Полиевкт Харлампиевич обрадовался:

 — Нужен он мне, Пров Викулыч. Позарез.

— Позарез, говорите? Стало быть, от дел не отошли? А я все дела Юзичу передал... В баню да в церкву — вот и все мои дела. Да вот и здесь тол­кусь без толку.

Хлебонасущенский понимал, что Пров Викулыч тянет время, решает для себя, не мало ли дали ему за информацию. Ведь он откровенно сказал, что Чернявый нужен ему. И, чтобы облегчить Пров Викулычу его выбор, Хлебонасущенский снова выта­щил из бумажника пухлую пачку денег и положил на стол.

— Балуете вы меня, Полиевкт Харлампиевич, — забирая ассигнации, сказал Пров Викулыч. — Ис­чез Чернявый, год как исчез. Дела какие-то имел с младшим Шадурским, царствие ему небесное, а по­том сгинул... Вас год не было, и его столько же никто не встречал. Правда, однажды богомольцев одних тут я распорядился накормить, так вот от них кое-что узнал... Но богомольцы — народ нена­дежный... — Пров Викулыч замолчал, а Хлебона­сущенский весь превратился в слух.

— Один, мы с ним по старым делам знались, сказал, будто видел Чернявого и будто тот уже на свою кличку больше не отзывается, а живет с же­ной чинно-мирно и занимается лесоторговлей.

— Где? — выдохнул Полиевкт Харлампиевич.

— В Саратове. Более ничего не знаю. Ни адре­са, ни нового имени.

— Спасибо, Пров Викулыч. Выпейте со мной?

— Отчего ж не выпить, — Пров Викулыч сде­лал знак половому, и тотчас перед ним оказалась рюмка. Хлебонасущенский наполнил ее. Они чок­нулись и выпили.

Обуховская больница. Петербург.

В женской палате Обуховской больницы совер­шался ежедневный обход. Сегодня его проводил недавно переехавший из Москвы профессор. О нем говорили во всех петербургских салонах, напере­бой приглашали для консультаций в лучшие дома, им восхищались, называли светилом и рассказы­вали такие фантастические истории о совершен­ных им исцелениях, что хоть новое Евангелие пиши.

Несмотря на огромную популярность, профес­сор был еще довольно молод, холост, любил хоро­шо одеваться, держал породистых лошадей и час­тенько выезжал в балет.

В белоснежном распахнутом халате шел он от койки к койке, читал таблички в изголовьях, гово­рил больным ласковые слова, над некоторыми скло­нялся и производил осмотр, отдавая короткие ука­зания на латыни сопровождающим его врачам.

Больные глядели на него с надеждой, свита — с нескрываемым благоговением, и это безусловно доставляло профессору удовольствие. Возле одной из коек он задержался. Его поразила надпись на табличке.

— Баронесса фон Деринг, — прочитал он вслух и с недоумением оглянулся на сопровождающих. — Баронесса?.. Почему здесь? В общей палате?

— Привезена полицией. Ночью, — выступил из свиты пожилой фельдшер в пенсне; он очень робел перед знаменитостью и оттого немного заикался. — Найдена в номере отеля в бессознательном состо­янии. Предполагается попытка отравления с-сильным ядом...

— Какой яд? — коротко спросил профессор.

— Непонятно... Произвел промывание желуд­ка. Однако привести в сознание больную пока не удалось...

Профессор склонился над Наташей. Она была без сознания, волосы разметались по подушке, ху­дое измученное лицо было покрыто испариной. Но даже и теперь она была хороша... Профессор не­вольно залюбовался ею. Он взял Наташу за руку и, достав из жилета массивные золотые часы, стал считать пульс. Потом отбросил одеяло, обнажил больную до пояса и по старинке, без стетоскопа, стал прослушивать и простукивать ее. И в простых движениях профессора даже неискушенному че­ловеку сразу виден был мастер.

— Перевести в отдельную палату, — распоря­дился он. — Неотлучно приставить сиделку. Боль­ную беру себе. — Он продолжил обход, но внезап­но остановившись, обратился к свите: — Баронесса фон Деринг?! Господа, никто не имеет чести знать?

Врачи недоуменно пожали плечами.

Прошедший год был для Наташи страшным го­дом. После того, как в Неве было найдено тело Ка­зимира Бодлевского, жизнь ее резко переменилась. Она не любила Казимира, но страшная смерть его стала для нее сильнейшим потрясением. Она даже не предполагала, как привязалась за двадцать лет к своему мнимому брату, как необходим он был ей. А в практических делах Казимир был просто незаменим. Теперь, после его смерти, перед Ната­шей закрылись двери многих домов, а в те, где еще принимали баронессу фон Деринг, невозможно было появляться одной.

Ей продолжали присылать по утрам букеты, но тон записок при букетах стал неуловимо менять­ся, становясь все более фривольным и откровен­ным. Одни назначали ей встречи в сомнительных местах, другие предлагали стать хозяйкой в приго­родном имении, третьи откровенно приглашали в содержанки.

Постепенно Наташа впала в странное душев­ное состояние. Она перестала выходить на улицу, перестала принимать у себя... Целыми днями на­пролет бесцельно бродила по своему номеру в гос­тинице Демута. Ночью не могла заснуть, продол­жая как маятник ходить туда-сюда по комнате, громко разговаривая сама с собой. В несколько ме­сяцев она страшно похудела. Обед ей приносили в номер, но почти всегда уносили нетронутым:

ку­сок хлеба, ломтик ветчины, а иной раз и вовсе ничего не съедала она за день. Кончились деньги... Она стала продавать драгоценности. Отдавала их за пустячную цену коридорным, посыльным.

Однажды ночью Наташа достала из секретно­го ящика секретера пузырек синего стекла... Это был тот самый пузырек с сонными каплями, кото­рые давала она старой Чечевинской перед тем, как похитила из шкатулки все деньги и ценные бумаги княгини. Деловито вылила весь пузырек в стакан и залпом, как пьют в России водку, выпила.

Так оказалась она в палате Обуховской боль­ницы.

Чечевины. Саратовском губерния.

Утром приехала из города Долли и привезла последние губернские новости: назначен бал у гу­бернатора, будет лотерея в пользу странноприим­ных домов, губернатор ознакомился с последней пьесой господина Соллогуба и дал добро на поста­новку...