— А мне, впрочем, что. Идите. Там все одно осмотрют.

Тяжело дыша после борьбы, Гришка вошел в переднюю и, подойдя к зеркалу, стал оправлять фисташковый атласный галстук.

Двое каких-то быстро сбежали с лестницы и, наставив что-то на Гришку, скомандовали:

— Руки вверх!

— На какой предмет? — спросил Гришка, поднимая руки.

— Оружия нет ли? Ну-ка, покажи карманы… А сзади? А за пазухой?

Обыскали. Снова спросили мандат. Узнав, что «с визитом», удивились и будто не совсем поняли.

— Ну иди, что ли. Там у товарища Лениной Троцкая сидит. Наверху проведут, куда надо. Только ежели из фарфору, аль из бронзы что сопрешь, все равно на выходе обыщем…

— Кель выражанс, — подумал Гришка, пожимая плечами и проходя по многочисленным пустым комнатам…

— Простите, мадам, что я так нагрянул без приглашения, — расшаркался Гришка Зерентуй, целуя дамам ручки. — Позвольте вручить для ради первого знакомства…

— Что это такое?

— Три триллиончика чистоганом для ваших бедных, мадам, от неизвестного!

— О, мерси… Ах, сейчас столько бедных, столько нужды, что прямо всякий грош дорог! Вы служите?

— О, нет. Я так просто, кой-чего.

Помолчали.

— До вашего прихода мы говорили о голоде. Этот голод прямо меня угнетает.

— Да что вы! Какое безобразие, — сочувственно прочмокал языком Гришка. — Голод, оно действительно. Неприятное занятие.

— Ах, и не говорите. Я все время думаю, что они там едят, чем питаются? В газетах пишут все о непонятных продуктах: какой-то конский щавель, лебеда, суп из травы, дубовая кора, корешки, желуди…

— А вы знаете, — защебетала madame Ленина. — Мне бы так хотелось всего этого попробовать… Но где тут достать в Москве? Я просила мужа — он говорит: глупости!

В оборотистой голове Гришки мелькнула мысль: вот путь для укрепления столь нужных светских связей.

— Месдамес! — умильно сказал Гришка, прижимая порыжевший цилиндр к груди. — Разрешите, я вам это устрою?.. Желаете, могу вам предоставить настоящий голодный обед из тех самых веществ, которыми питаются мужики!..

— Серьезно?! — Оживились дамы. — Ах, это очень мило с вашей стороны. Мы так бы хотели иметь понятие… Но как это устроить?

— Месдамес! — даже застонал Гришка. — Осчастливьте! Не побрезгуйте светскими традициями — приезжайте ко мне обедать… Мой повар…

— Но, удобно ли… Ведь мы почти незнакомы…

— А знаешь что? — оживилась Троцкая. — Мы это могли бы сделать в виде пикника. Возьмем с собой Вовочку и Жоржика…

«Ейные хахаля, — подумал прозаический Гришка. — Р-ради бога, осчастливьте!..»

Шумно усаживались за большой, накрытый в саду Гришкиного особняка стол.

— Какое же меню? — спросила мадам Троцкая, кокетливо оправляя бриллиантовую брошку.

— А извольте видеть, и меню есть с золотым обрезом, не извольте беспокоиться.

— Ах, я так волнуюсь, — прощебетала Ленина. — Съесть настоящий голодный обед! Съесть то, чем питаются сейчас 25 миллионов людей и о чем пишет вся Европа! Ознакомьте же нас с меню.

— А вот-с!

«Голодный обед Григория Спиридоныча Зерентуя в честь бедных голодающих мужичков». Похлебка из лошадиного щавеля. Желуди. Дубовая кора, соус мадера. Корешки. Лебеда фрикассе. Десерт: конские каштаны.

— Пасюшьте, — спросил Вовочка. — А мы от этого не умрем?

— Будьте покойны. Даже цинги не будет.

— Господа, — кокетливо заиграла хорошенькими глазками Троцкая, — объясните мне ради Создателя, что такое — цинга?

— А это такое, когда зубы выпадают, — любезно объяснил Гришка.

— Ма фуа![42] — воскликнул общий баловень Жоржик, секретарь Лениной. — Значит, у моего дяди тоже была цинга! У него каждый вечер выпадали зубы и опускались в стакан с водой.

— Противный, — засмеялась Ленина. — Не говорите гадостей перед обедом. А вот и похлебка… Неужели это лошадиный щавель?! А знаете, очень вкусно. А это что? Кажется, половинка яйца?

— Дикое яйцо, — объяснил Гришка. — В конском щавеле на каждом шагу попадаются!..

— Чрезвычайно вкусно! И наваристо. А это что отдельно подано? Неужели желуди? Совсем вкус пирожков с фаршем.

— Домашний желудь, — сказал Гришка. — Внутре у его такая мякоть. Только наше мужичье варить не умеет.

— И подумать, что раньше этой вкусной штукой свиней кормили, — удивился Жоржик.

— Жить не умели, — улыбнулся Гришка Зерентуй. — Месдамес, можно еще желудей?.. А вот и дубовая кора!

— А как же ее есть? — удивилась Троцкая. — Она ведь твердая.

— Пустяшное дело. Верхнюю корку ножом снимите, а внутре мягкое, — любезно объяснил амфитрион.

— А ведь верно! Полная иллюзия молочной телятины! Неужели это дубовое?

— Все от повара зависит, сударыня, — самодовольно сказал Гришка. — Хороший повар из калоши «Проводник» такой бифштекс тру-ля-ля ушкварит!

— А вот и корешки. Что это за порода?

— Земляные. Повар их аспержем называет. А соуску? Есть беленький, есть желтенький.

— Прямо чудесно! Если бы не знала, что корешки, прямо бы подумала — спаржа.

— Следующий номер! — в экстазе ревел Гришка. — Лебеда!

— Послушайте… — недоуменно поднял брови Вовочка. — Какая же это лебеда? Форменная птица.

— Лебеда — птица и есть, — спокойно сказал Гришка. — Самка лебедя.

— Pardon, но самка лебедя называется лебедка.

— Не говорите глупостей, — засмеялась Троцкая. — Лебедка это такое… на пароходе. Чем вещи поднимают.

— Так это вот и есть лебеда? Чего ж мужички плачутся?.. Оно превкусно! Однако я думала, что лебеда — трава.

— Никак нет. Нешто можно было бы простую траву жрать? Хотя вот на десерт подадут конские каштаны. Кажется, ерунда с маслом, дрянь, а ежели тертые, да со сливками — так за ушами трещать будет. Месдамес! А еще лебеды кусочек? Вот крылышко!

От стола встали отяжелевшие. Ковыряя головной шпилькой в зубах, madame Троцкая облегченно вздохнула и сказала:

— Теперь я знаю, как питается мой народ! И я за него совершенно спокойна… Пока есть дубовая кора, лебеда, корешки и конский щавель — мой народ не погибнет…

В Стамбуле на одной из кипящих разношерстным народом уличек я встретил его.

У него в руке был небольшой саквояжик. Он сказал:

— Господин, не нужно ли сигар, сигарет, русских папирос?..

— Не нужно.

— Гм… Не нужно. А я думал — нужно. Слушайте, кстати: вы не знаете, как по-французски — сигара?

— Да так и будет: ля сигар.

— Что вы говорите?.. Совсем как мерси. И по-русски мерси и по-французски — одно и то же. Я еще когда в Одессе жил — так очень удивлялся…

— Хороший город Одесса, — похвалил я.

— А что, скажите, мне ваше лицо знакомо. Вы, часом, не жили в Одессе?

— Часом не жил, а по неделям живал.

Он вдруг пристально стал в меня всматриваться.

— Гм… Острит. Бритый. В пенсне. Послушайте?! Чтоб я сдох, если вы не писатель…

— Писатель.

— Так это вы за нас написали рассказ «Золотые часы»… Помните, вывели Канторовича и Гендельмана, что один другому никак не может часов продать. Как вы тогда писали: «Странный город — Одесса. У одного есть часы, у другого — деньги. И один хочет купить часы, а другой продать… Так они не могут этого сделать, потому что они одесситы». Ой, как вся Одесса тогда с нас смеялась. Ну ничего… Нам все-таки было приятно, что мы вошли в литературу.

— Вы давно из Одессы?

— Ай, и не говорите. Чуть не пешком приплыл. Слушайте, Аверченко… (он взял меня за пуговицу). Ну что будет?

— С кем?

— С этой дрянью паршивой, с большевиками. С ума можно сойти. Вы знаете, я жил в Одессе еще при Толмачеве… Так, знаете, как мне теперь кажется Толмачев? Родной папа! Дайте мне его, я закричу «ура». Что Толмачев? Дайте мне городового нашего Бульварного участка Таганчука! И я скажу ему: «Володя, дай я тебя поцелую в глазки». И я возьму его, приведу к себе и угощу его с графинчиком водки и жареной рыбой, и мы с ним оба будем сидеть посередке комнаты и, как дураки, плакать. Это навозное сметьё говорит теперь: «Мы даем вам свободу и мир, пожалуйте в ГПУ». Или: «Для счастья пролетариата становись, жидовская морда, к стенке». Чтоб мои враги имели такое пролетариатское счастье. Когда меня Таганчук брал в участок — это стоило три рубля, когда меня Дейч берет в ГПУ — мне это стоит, извините, пули в живот. Ах, Канторович, Канторович…