В 1962 году ей исполнилось девяносто. Когда утром первого сентября – со вкусом одетая, нарумяненная, с убранным под сетку перманентом, – она вошла, опираясь на трость, в танцевальный класс, ее встретил марш из вердиевской «Аиды» в исполнении аккомпаниаторши. Над головами выстроившихся у стенки учениц взвился рукописный плакатик акварелью: «Madam, nouf vouf aimons! Nouf vouf felimitonf avec votre annivercaire!» («Мадам, мы Вас очень любим! С днем рождения!») Староста подготовительной группы, шаловливая и непоседливая Каролина Шарье, поднесла, склонившись в реверансе, букет дивных роз, девочки дружно зааплодировали.

Она была растрогана.

– Идемте, дети, в гостиную, – произнесла. – Посидим, поговорим. Успеем еще напрыгаться.

Смотрела на болтавших, аппетитно жующих бисквиты питомиц, радовавшихся случаю немного полентяйничать. Заметила с улыбкой:

– Какие вы все у меня хорошенькие!

– А вы, мадам, девочкой тоже были хорошенькая? – осведомилась с набитым ртом Каролина.

– По-моему, я была миленькая.

– А в мальчиков влюблялись?

Взрыв веселого смеха за столом.

– Влюблялась, разумеется. – Глаза у нее молодо блестели. – Тайком, с предосторожностями. Открыто выражать свои чувства считалось в наше время неприличным. В балетном училище, где я занималась, отчислили из шестого класса очень одаренного воспитанника, забыла его имя. За одно только, что на уроке он передал девочке, которая ему нравилась, любовную записку.

– Как глу-у-по! – послышался чей-то голос.

– Может, и глупо… – Она перебирала в задумчивости кисть скатертной бахромы. – Но это было тогда в порядке вещей. Так нас воспитывали – и дома и в школе. Недаром говорят: у каждого времени свои песни. Своя мораль… Я часто думаю, – продолжила, – о современной молодежи. Она мне импонирует. Независимостью, умением постоять за себя. В вашем возрасте мы были другими. Сентиментальнее, чувствительнее. Писали друг дружке пламенные письма, изливали душу на страницах дневников. Старшая моя сестра Юлия, взрослая тогда уже барышня, без пяти минут выпускница училища, упала у меня на глазах без чувств, увидев в палисаднике замерзшую птичку. Воображаете?.. Инфантильность – конечно же не лучший помощник в делах, тут не о чем спорить. Когда идешь в магазин за покупками, полезно знать, что и почем: без этого нынче не проживешь. И все-таки… – Она на короткое время умолкла, задумавшись. – Будучи зрительницей, я ни за что не поверю танцующей Джульетте, которая держит в уме стоимость модных сапожек, увиденных накануне в витрине универсама. Понимаете, о чем я? Как ни старайся, ни заламывай руки, ни крути фуэте, приземленность натуры обязательно выплывет наружу. Как запудренная бородавка. Зритель немедленно это почувствует! Без возвышенной души, дети, невозможно истинное вдохновение. Трудно высоко взлететь. Великая Павлова была непрактична – до изумления. Вацлав Нижинский, пока сам не стал руководить труппой, понятия не имел, какой гонорар положен артисту за выступление. Оба были идеалистами, высоко держали голову, глядели за горизонт. В жизни им это часто мешало, они спотыкались о любое случайное препятствие. Зато на сцене были как боги…

Она тяжело поднялась, опираясь на палку.

– Ну вот и поговорили. А теперь – к стеночке, милые барышни! Незаменимое место для будущих великих балерин…

Мы могли встретиться, поговорить. Я мог слетать в Париж, она приехать в СССР. Увы, при жизни Кшесинской подобные вещи были невозможны – ни для нее, ни для меня.

В год, когда она отмечала в Париже свое девяностолетие, будущий ее биограф напечатал в ташкентском журнале «Звезда Востока» первую повесть, получил ошеломляющий гонорар, равный трехмесячной зарплате собкора досаафовской газеты «Советский патриот», взял по этому поводу в редакции отпуск и полетел к родственникам в Ленинград – просаживать нагрянувшее богатство. Жил в бывшем «Англетере», гулял по Невскому, бродил по эрмитажным залам, смотрел в Ленинградском театре оперы и балета имени С.М. Кирова балет Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан». Плавал туристским катером по заливу мимо развалин ее стрельнинской дачи, видел на противоположном берегу Финского залива, в Зеленогорске (бывших Терийоках) другую ее дачу, принадлежащую ныне консульству США. Ходил по следам Кшесинской, не подозревая, что когда-то и я заинтересуюсь ее личностью, буду писать о ней книгу.

Что-то менялось тогда в жизни моей страны; задувал неслышно ветерок грядущих перемен. Стало возможным ставить неудобные вопросы, допускалась с оговорками мысль, что кое-что в свое время делали не так, как надо, в чем-то, возможно, ошибались. Дискутировался под свежим углом зрения вопрос о духовном наследии русского народа, подчищались страницы истории, повествующие о вчерашних злейших врагах революции: царских генералах и министрах, буржуазных политиках, ученых, философах, писателях, служителях церкви. Советские люди узнавали о П. Столыпине, А. Керенском, А. Кони, А. Колчаке, А. Деникине, И. Бунине, А. Белом, М. Цветаевой, С. Рахманинове, В. Комиссаржевской, С. Дягилеве, С. Морозове.

Имени Кшесинской среди них не было – словно бы она вообще не существовала на свете. Не поддающееся здравой логике табу на ее личность продолжало действовать еще долгое время – вплоть до начала девяностых годов прошлого столетия, пока замечательный историк и критик балета Вера Михайловна Красовская – выпускница того же училища на улице Росси, что и она, питомица танцевавшей с ней на одной сцене Агриппины Яковлевны Вагановой, – не посвятила ей специальную главу в фундаментальном труде «Русский балетный театр начала ХХ века» (познакомиться с которым настоятельно советую читающим эти строки).

Как прожила она последние годы? Кто был с ней рядом, поддерживал, согревал?

Сын прежде всего – тоже почти старик, нуждавшийся в ней не меньше, чем она в нем. Доживавшая свой век в дальней комнате особняка, не показывавшаяся никогда при гостях, душевно больная сестра Юлия. Супруги Грамматиковы, Георгий Александрович и Елизавета Павловна, продолжавшие прислуживать в доме. Серж Лифарь, прощенный, наконец, властями за коллаборационистское прошлое, возглавивший балетную труппу Монте-Карло. Неизменно преданный Хаскелл. Ученицы – Татьяна Рябушинская, Иветт Шовире, Диана Менухина, Нина Прихненко (последняя, закончив профессиональные выступления на театральных подмостках, часто подменяла хворавшую учительницу на уроках в балетной студии).

Навещала старую покровительницу, гостила у нее подолгу бывшая камеристка Нина (Антонина) Нестеровская, жившая в Болье с мужем, великим князем Гавриилом Константиновичем. Им было о чем вспомнить, посмеяться, взгрустнуть. За телевизором, картами, разговорами коротали вечера, спускались в садик – посидеть перед сном на скамейке, подышать ночной прохладой.

– Вообрази, мон шер, – рассказывала она с жаром подруге, – какого рода встречаются нынче балетные артистки! Приходит ко мне недавно одна… ведущая танцовщица Оперы, заметь. Просит поставить ей что-нибудь из «Эсмеральды». Да-да, именно так и выражается: симпатичный какой-либо фрагмент из балета «Эсмеральда». У меня язык к небу прилип: совершенно не могу понять, о чем речь, чего от меня хотят? На мою просьбу объяснить, что конкретно гостья имеет в виду, какой именно балетный эпизод ее интересует, слышу ответ… держись, пожалуйста, за спинку кресла… Что это ей абсолютно безразлично. Как я решу, так и будет… Слыхала ты что-нибудь подобное, скажи? Я – нет! Профессиональная балерина понятия не имела, что невозможно просто так вырвать из балетной пьесы кусок… сцену сумасшествия героини, допустим, – без полной утраты смысла представляемого. Что существуют такие понятия, как сюжет, фабула… логика поведения персонажа… динамика развития его чувств… Что вариация напрямую от этого зависит… В общем, чтобы не входить с ней в дальнейшие объяснения и споры, которые, я была уверена, все равно ни к чему бы не привели, я ответила, что в данное время очень занята и не могу с ней заняться. Сообщу, как только освобожусь…