– Я бы искренне пожалел об этом, – сказал Черный Рыцарь, – я у него в долгу за гостеприимство и за веселую ночь, проведенную в его келье. Пойдем назад, к развалинам замка; быть может, там что-нибудь узнаем о нем.

Только он произнес эти слова, как громкие возгласы йоменов возвестили приближение того, о ком они беспокоились. Богатырский голос монаха был слышен еще издали.

– Расступитесь, дети мои! – кричал он. – Шире дорогу вашему духовному отцу и его пленнику! Ну-ка, еще раз! Здоровайтесь погромче! Я возвратился, мой благородный вождь, как орел с добычей в когтях.

И, прокладывая дорогу сквозь толпу под всеобщий хохот, он торжественно приблизился к дубу. В одной руке он держал тяжелый бердыш, а в другой – уздечку, конец которой был обмотан вокруг шеи несчастного Исаака. Бедный еврей, согбенный горем и ужасом, насилу тащился за победоносным монахом.

– Где же Аллен-менестрель, чтобы воспеть мои подвиги в балладе или хоть побасенку сочинить? Ей-богу, этот шут гороховый всегда путается под ногами, когда ему нечего делать, а вот когда он нужен, чтобы прославить доблесть, его и в помине нет!

– Куцый монах, – сказал предводитель, – ты, кажется, с раннего утра промочил себе горло? Скажи на милость, кого это ты подцепил?

– Собственным мечом и копьем добыл себе пленника, благородный начальник, – отвечал причетник из Копменхерста, – или, лучше сказать, луком и алебардой. А главное, я его избавил от худшего плена. Говори, еврей, не я ли тебя вырвал из власти сатаны? Разве я не научил тебя истинной вере в святого отца и деву Марию? Не я ли всю ночь напролет пил за твое здоровье и излагал тебе таинства нашей веры?

– Ради бога милосердного, – воскликнул бедный еврей, – отвяжите меня от этого сумасшедшего, то есть, я хотел сказать, от этого святого человека.

– Как так, еврей? – сказал отшельник, принимая грозный вид. – Ты опять отступаешь от веры? Смотри у меня, если вздумаешь снова впасть в беззаконие! Хоть ты и не слишком жирен, все-таки тебя можно поджарить. Слушай хорошенько, Исаак, и повторяй за мной: «Ave Maria…»

– Нет, шальной монах, кощунствовать не дозволяется, – сказал Локсли. – Расскажи лучше, где и как ты нашел своего пленника?

– Клянусь святым Дунстаном, – сказал отшельник, – нашел я его в таком месте, где думал найти кое-что получше. Я спустился в подвалы посмотреть, нельзя ли спасти какое-нибудь добро, потому что хоть и правда, что стакан горячего вина, вскипяченного со специями, годится на сон грядущий и для императора, однако зачем же сразу кипятить его так много? Вот ухватил я бочонок испанского вина и пошел созвать на помощь побольше народу. Но где же разыщешь этих лентяев? Известно, их никогда нельзя найти, если нужно сделать доброе дело. Вдруг вижу крепкую дверь. Ага, подумал я, вот, значит, где самые-то отборные вина – они в отдельном тайнике. А перепуганный виночерпий, видно, сбежал, оставив ключ в замке. Я вошел в тайник, а там ровно ничего нет. Только ржавые цепи валяются да еще вот этот еврей-собака, который сдался мне в плен на милость победителя. Я едва успел пропустить стаканчик вина для подкрепления сил после возни с нечестивцем и собирался вместе с пленником вылезть из подвала, как вдруг раздался страшнейший грохот, точно гром ударил. Это обрушилась одна из крайних башен – черт бы побрал того, кто ее так худо выстроил! – и обломками завалило выход из подвала. Тут стали валиться одна башня за другой, и я подумал – не жить мне больше на свете. В моем звании непристойно отправляться на тот свет в обществе еврея, ну я и замахнулся алебардой, чтобы раскроить ему череп, да жаль стало его седых волос. Тогда отложил я боевое оружие, взялся за духовное и стал обращать еврея в христианскую веру. И верно, с благословения святого Дунстана, семя попало на добрую почву. Всю ночь напролет объяснял я ему значение таинств и совсем обессилел, потому что если я и прихлебывал изредка по глоточку вина для подкрепления, так это не в счет. Вот Гилберт и Виббальд – свидетели. Они скажут, в каком виде меня застали, я совсем обессилел.

– Как же, – сказал Гилберт, – мы и вправду свидетели. Когда мы разгребли щебень и с помощью святого Дунстана отыскали ход в подвал, бочонок с вином оказался наполовину пуст, еврей полумертв, а монах почти совсем обессилел, как он говорит.

– Вот и врешь, негодяй! – возразил обиженный монах. – Ты сам со своими товарищами и выпил весь бочонок и сказал, что это только утренняя порция. А я – будь я еретик, коли не берег этого вина для нашего начальника! Но это не беда. Главное, что я обратил еврея, а он понимает все, что я ему говорил, почти так же хорошо, как я сам, коли не лучше.

– Слушай-ка, еврей, – сказал Локсли, – это правда? Точно ли ты отказался от своей веры?

– Пощадите меня, милосердный господин! – сказал еврей. – Я ни словечка не расслышал из всего, что почтенный прелат говорил мне в течение этой ужасной ночи! Увы, я так терзался и страхом, и печалью, и горем, что если бы даже сам святой праотец Авраам пришел поучать меня, я и то оставался бы глух к его голосу.

– Врешь, еврей, ведь сам знаешь, что врешь! – сказал монах. – Я тебе напомню только одно словечко из всего нашего разговора: помнишь, как ты обещался отдать все свое состояние нашему святому ордену?

– Клянусь богом, милостивые господа, – воскликнул Исаак, встревоженный еще больше прежнего, – никогда мои уста не произносили такого обета! Я бедный, нищий старик, боюсь, что теперь даже и бездетный! Сжальтесь надо мной, отпустите меня!

– Нет, – подхватил отшельник, – если ты отказываешься от обещания, данного в пользу святой церкви, ты подлежишь строжайшему наказанию.

Сказав это, он поднял алебарду и собирался рукояткой хорошенько стукнуть несчастного еврея, но Черный Рыцарь заступился за старика и тем самым обратил гнев святого отца на собственную особу.

– Клянусь святым Фомой из Кента, – закричал причетник, – я тебя отучу соваться не в свое дело, сэр Лентяй, даром что ты спрятался в железный ящик!

– Ну-ну, – сказал рыцарь, – зачем же на меня гневаться? Ведь ты знаешь, что я поклялся быть тебе другом и товарищем.

– Ничего такого я не знаю, – ответил монах, – а хочу с тобой подраться, потому что ты пустомеля и нахал.

– Как же так, – возразил рыцарь, которому, по-видимому, нравилось поддразнивать своего недавнего хозяина, – неужели ты забыл, что ради меня (я не хочу поминать искушения в образе винной фляги и пирога) ты добровольно нарушил свой обет воздержания и поста?

– Знаешь ли, друг, – молвил отшельник, сжимая свой здоровенный кулак, – я хвачу тебя по уху!

– Таких подарков я не принимаю, – сказал рыцарь. – Зато могу взять у тебя пощечину взаймы. Изволь, только я тебе отплачу с такими процентами, каких и пленник твой никогда не видывал.

– А вот посмотрим, – сказал монах.

– Стой! – закричал Локсли. – Что ты это затеял, шальной монах? Ссориться под нашим заветным деревом?

– Это не ссора, – успокоил его рыцарь, – а просто дружеский обмен любезностями. Ну, монах, ударь как умеешь. Я устою на месте. Посмотрим, устоишь ли ты.

– Тебе хорошо говорить, имея на голове этот железный горшок, – сказал монах, – но все равно я тебя свалю с ног, будь ты хоть сам Голиаф в медном шлеме.

Отшельник обнажил свою жилистую руку по самый локоть и изо всех сил ударил рыцаря кулаком по уху. Такая затрещина могла бы свалить здорового быка, но противник его остался недвижим, как утес. Громкий крик одобрения вырвался из уст йоменов, стоявших кругом: кулак причетника вошел в пословицу между ними, и большинство на опыте узнало его мощь – кто в шуточных потасовках, а кто и в серьезных.

– Видишь, монах, – сказал рыцарь, снимая свою железную перчатку, – хотя на голове у меня и было прикрытие, на руке ничего не будет. Держись!

– Genam meam dedi vapulatori – сиречь подставляю щеку мою ударяющему, – сказал монах, – и я наперед говорю тебе: коли ты сдвинешь меня с места, я дарю тебе выкуп с еврея полностью.

Так говорил монах, принимая гордый и вызывающий вид. Но от судьбы не уйдешь. От могучего удара рыцаря монах кубарем полетел на землю, к великому изумлению всех зрителей. Однако он встал и не выказал ни гнева, ни уныния.