– Я, – сказал йомен, – человек без имени, но друг своей родины и тех, кто любит ее. Удовольствуйтесь пока этими сведениями о моей личности, тем более что и сами вы желаете оставаться неизвестным. Знайте, однако, что мое честное слово так же верно, как если бы я носил золотые шпоры.

– Этому я охотно поверю, – сказал рыцарь. – Твое лицо говорит о честности и твердой воле. Поэтому я больше не буду ни о чем тебя расспрашивать, а просто помогу тебе освободить этих несчастных пленников. А там, надеюсь, мы с тобой познакомимся поближе и, расставаясь, будем довольны друг другом.

Между тем отшельник наконец переоделся, а Вамба перешел на другой конец хижины и случайно услышал конец разговора.

– Вот как, – шепнул он Гурту, – у нас, значит, будет новый союзник? Будем надеяться, что доблесть этого рыцаря окажется не такой фальшивой монетой, как благочестие отшельника или честность йомена. Этот Локсли кажется мне прирожденным охотником за чужой дичью, а поп – гуляка и лицемер.

– Придержи язык, Вамба, сделай милость! – сказал Гурт. – Оно, может быть, и так; но явись сейчас хоть сам рогатый черт и предложи нам свои услуги, чтобы вызволить из беды Седрика и леди Ровену, – боюсь, у меня не хватило бы набожности отказаться от его помощи.

Тем временем отшельник вооружился, как настоящий йомен, мечом, щитом, луком и колчаном со стрелами, а через плечо перекинул тяжелый бердыш. Он первый вышел из хижины, а потом тщательно запер дверь и засунул ключ под порог.

– Ну что, брат, годишься ты теперь в дело, – спросил Локсли, – или хмель все еще бродит у тебя в голове?

– Чтобы прогнать его, – сказал монах, – будет довольно глотка воды из купели святого Дунстана. В голове, правда, жужжит что-то, и ноги не слушаются, но все это мигом пройдет.

С этими словами он подошел к каменному бассейну, на поверхности которого падавшая в него струя образовала множество пузырьков, белевших и прыгавших при бледном свете луны, припал к нему ртом и пил так долго, как будто задумал осушить источник.

– Случалось ли тебе раньше выпивать столько воды, святой причетник из Копменхерста? – спросил Черный Рыцарь.

– Только один раз: когда мой бочонок с вином рассохся и вино утекло незаконным путем. Тогда мне нечего было пить, кроме воды, по щедрости святого Дунстана, – отвечал монах.

Тут он погрузил руки в воду, а потом окунул голову и смыл таким образом все следы полночной попойки.

Протрезвившись окончательно, веселый отшельник ухватил свой тяжелый бердыш тремя пальцами и, вертя его над головой, как тростинку, закричал:

– Где они, подлые грабители, что похищают девиц? Черт меня побери, коли я не справлюсь с целой дюжиной таких мерзавцев!

– Ты и ругаться умеешь, святой причетник? – спросил Черный Рыцарь.

– Полно меня к причетникам причислять! – возразил ему преобразившийся монах. – Клянусь святым Георгием и его драконом, я только до тех пор и монах, пока у меня ряса на плечах… А как надену зеленый кафтан, так могу пьянствовать, ругаться и ухаживать за девчонками не хуже любого лесника.

– Ступай вперед, балагур, – сказал Локсли, – да помолчи немного; ты сегодня шумишь, как целая толпа монахов в сочельник, когда отец игумен уснул. Пойдемте, друзья, медлить нечего. Надо поскорее собрать людей, и все же у нас мало будет народу, чтобы взять приступом замок Реджинальда Фрон де Бефа.

– Что? – воскликнул Черный Рыцарь. – Так это Фрон де Беф выходит нынче на большую дорогу и берет в плен верноподданных короля? Разве он стал вором и притеснителем?

– Притеснителем-то он всегда был, – сказал Локсли.

– А что до воровства, – подхватил монах, – то хорошо, если бы он хоть вполовину был так честен, как многие из знакомых мне воров.

– Иди, иди, монах, и помалкивай! – сказал йомен. – Лучше бы ты попроворнее провел нас на сборное место и не болтал, о чем следует помалкивать как из приличия, так и ради осторожности.

Пока принимались все эти меры для освобождения Седрика и его спутников, вооруженный отряд, взявший их в плен, спешил к укрепленному замку, где предполагалось держать их в заключении. Но вскоре наступила полная темнота, а лесные тропинки были, очевидно, мало знакомы похитителям. Несколько раз они останавливались и раза два поневоле возвращались назад. Летняя заря занялась прежде, чем они попали на верную дорогу, но зато теперь отряд продвигался вперед очень быстро. В это время между двумя предводителями происходил такой разговор.

– Тебе пора уезжать от нас, сэр Морис, – говорил храмовник рыцарю де Браси, – для того чтобы разыграть вторую часть нашей мистерии: ведь теперь ты должен выступать в роли освободителя.

– Нет, я передумал, – сказал де Браси. – Я до тех пор не расстанусь с тобой, пока добыча не будет доставлена в замок Фрон де Бефа. Тогда я предстану перед леди Ровеной в моем настоящем виде и надеюсь уверить ее, что всему виной сила моей страсти.

– А что заставило тебя изменить первоначальный план, де Браси? – спросил храмовник.

– Это тебя не касается, – отвечал его спутник.

– Надеюсь, однако, сэр рыцарь, – сказал храмовник, – что такая перемена произошла не оттого, что ты заподозрил меня в бесчестных намерениях, о которых тебе нашептывал Фиц-Урс?

– Что я думаю, пусть останется при мне, – отвечал де Браси. – Говорят, что черти радуются, когда один вор обокрадет другого. Но всем известно, что никакие черти не в силах помешать рыцарю Храма поступить по-своему.

– А вождю вольных наемников, – подхватил храмовник, – ничто не мешает опасаться со стороны друга тех обид, которые он сам чинит всем на свете.

– Не будем без пользы упрекать друг друга, – отвечал де Браси. – Довольно того, что я имею понятие о нравственности рыцарей, принадлежащих к ордену храмовников, и не хочу дать тебе возможность отбить у меня красавицу, ради которой я пошел на такой риск.

– Пустяки! – молвил храмовник. – Чего тебе бояться? Ведь ты знаешь, какие обеты налагает наш орден!

– Еще бы! – сказал де Браси. – Знаю также, как эти обеты выполняются. Полно, сэр рыцарь. Все знают, что в Палестине законы служения даме подвергаются очень широкому толкованию. Говорю прямо: в этом деле я не положусь на твою совесть.

– Так знай же, – сказал храмовник, – что я нисколько не интересуюсь твоей голубоглазой красавицей. В одном отряде с ней есть другая, которая мне гораздо больше нравится.

– Как, неужели ты способен снизойти до служанки? – сказал де Браси.

– Нет, сэр рыцарь, – отвечал храмовник надменно, – до служанки я не снизойду. В числе пленных есть у меня добыча ничем не хуже твоей.

– Не может быть. Ты хочешь сказать – прелестная еврейка? – сказал де Браси.

– А если и так, – возразил Буагильбер, – кто может мне помешать в этом?

– Насколько мне известно, никто, – отвечал де Браси, – разве что данный тобою обет безбрачия. Или просто совесть не позволит завести интригу с еврейкой.

– Что касается обета, – сказал храмовник, – наш гроссмейстер освободит от него, а что касается совести, то человек, который собственноручно убил до трехсот сарацин, может и не помнить свои мелкие грешки. Ведь я не деревенская девушка на первой исповеди в страстной четверг.

– Тебе лучше знать, как далеко простираются твои привилегии, – сказал де Браси, – однако я готов поклясться, что денежные мешки старого ростовщика пленяют тебя гораздо больше, чем черные очи его дочери.

– То и другое привлекательно, – отвечал храмовник. – Впрочем, старый еврей лишь наполовину моя добыча. Его придется делить с Реджинальдом Фрон де Бефом. Он не позволит нам даром расположиться в своем замке. Я хочу получить свою долю в этом набеге и решил, что прелестная еврейка будет моей нераздельной добычей. Ну, теперь ты знаешь мои намерения, значит, можешь придерживаться первоначального плана. Сам видишь, что тебе нечего опасаться моего вмешательства.