— Волнение не даёт вам заснуть? — В голосе Оливера звучали одновременно и вопрос, и утверждение.

— Наверное, — ответила Розамунда.

— Напрасно. Сэр Джон снимется с якоря только в самую глухую ночь, чтобы иметь больше шансов застать нас врасплох. Здесь недалеко; кроме того, выплыв из бухты, Лайонел мог добраться берегом до траверса корабля. Не беспокойтесь, он сделает всё как надо.

Розамунда села на диван, избегая его взгляда, но когда свет лампы упал на её лицо, сэр Оливер заметил на нём следы недавних слёз.

— Когда появится сэр Джон, начнётся сражение? — помолчав, спросила она.

— Скорее всего — да. Как вы, наверное, слышали, мы окажемся в такой же западне, в какую Дориа поймал Драгута при Джерби, с той разницей, что хитрый Драгут сумел улизнуть со своими галерами; нам же это не удастся. Мужайтесь, час вашего освобождения близок, — Он замолчал, и, когда заговорил снова, голос его звучал мягко, почти робко: — Я молю Бога, чтобы потом эти несколько дней казались вам всего лишь дурным сном.

Розамунда молчала. Она сидела, слегка сдвинув брови, погружённая в свои мысли.

— Нельзя ли обойтись без сражения? — наконец спросила она и тяжело вздохнула.

— Вам нечего бояться, — успокоил её Оливер. — Я приму все меры для вашей безопасности. Пока всё не закончится, каюту будут охранять несколько человек, которым я особенно доверяю.

— Вы не так меня поняли, — сказала Розамунда, подняв на него глаза. — Вы думаете, я боюсь за себя? — Она опять помолчала и быстро спросила: — А что будет с вами?

— Благодарю вас за этот вопрос, — печально ответил Оливер. — Меня, без сомнения, ждёт то, чего я заслуживаю. И пусть это случится как можно скорее.

— О нет! Нет! — воскликнула Розамунда. — Только не это!

И она в волнении поднялась с дивана.

— А что ещё остаётся? — с улыбкой спросил сэр Оливер. — Разве можно пожелать мне лучшей участи?

— Вы будете жить и возвратитесь в Англию. Истина восторжествует, и правосудие свершится.

— Существует только одна форма правосудия, на которую я могу рассчитывать. Это правосудие, отправляемое с помощью верёвки. Поверьте, сударыня, у меня слишком дурная слава и я не могу надеяться на помилование. Уж лучше покончить со всем этой ночью. Кроме того, — в голосе его послышалась печаль, — подумайте о моём последнем предательстве. Ведь я предаю своих людей, которые, кем бы они ни были, десятки раз делили со мной опасности и не далее как сегодня доказали, что их верность и любовь ко мне куда как сильнее верности самому паше. Разве я смогу жить после того, как отдал их в руки врагов? Возможно, для вас они — всего-навсего бедные язычники, для меня же они — мои морские ястребы, мои воины, мои доблестные соратники, и я был бы последним негодяем, если бы попытался избежать смерти, на которую обрёк их.

Слушая страстную речь сэра Оливера, Розамунда наконец поняла то, что прежде ускользало от неё, и её глаза расширились от ужаса.

— Такова цена моего освобождения? — в страхе спросила она.

— Надеюсь, что нет, — ответил сэр Оливер. — Я кое-что придумал, и, быть может, мне удастся избежать этого.

— И самому тоже спастись? — поспешно спросила она.

— Стоит ли думать обо мне? Я всё равно обречён. В Алжире меня наверняка повесят. Асад об этом позаботится, и все мои морские ястребы не спасут меня.

Розамунда снова опустилась на диван, в отчаянии ломая руки.

— Теперь я вижу, какую судьбу навлекла на вас, — проговорила она, — Когда вы отправили Лайонела к сэру Джону, вы решили заплатить своей жизнью за моё возвращение на родину. Вы не имели права поступать так, не посоветовавшись со мной. Как могли вы подумать, что я пойду на это? Я не приму от вас такой жертвы. Не приму! Вы слышите меня, сэр Оливер!

— Слава Богу, у вас нет выбора, — ответил он. — Но вы слишком спешите с выводами. Я сам навлёк на себя такую судьбу. Она — не более чем естественный результат моей бездумной жестокости по отношению к вам, расплата, которая должна настигнуть всякого, кто творит зло.

Оливер пожал плечами и спросил изменившимся голосом:

— Возможно, я прошу слишком многого, но не могли бы вы простить меня за все те страдания, что я причинил вам?

— Кажется, мне самой надо просить у вас прощения, — ответила Розамунда.

— Вам?

— За мою доверчивость, которая и была всему виной. За то, что пять лет назад я поверила слухам, за то, что я, не прочтя, сожгла ваше письмо и приложенный к нему документ, подтверждавший вашу невиновность.

Сэр Оливер ласково улыбнулся Розамунде.

— Если мне не изменяет память, вы как-то сказали, что руководствовались внутренним голосом. Хоть я и не совершил того, что вменяется мне в вину, ваш внутренний голос говорил вам обо мне дурно; и он не обманул вас — во мне мало хорошего, иначе и быть не может. Это ваши собственные слова. Но не думайте, что я вспоминаю их, чтобы укорить вас. Нет, я просто осознал их справедливость.

Розамунда протянула к нему руки.

— А если… если бы я сказала, что осознала, насколько они несправедливы?

— Я бы отнёсся к вашему признанию как к последнему утешению, которое вы из жалости предлагаете умирающему. Ваш внутренний голос не обманул вас.

— Ах, нет же! Он обманул меня! Обманул!

Но разубедить сэра Оливера оказалось не так-то просто. Он покачал головой, лицо его было печально.

— Порядочный человек, несмотря ни на какие искушения, не поступил бы с вами так, как поступил я. Сейчас я это хорошо понимаю — так люди в свой последний час начинают понимать высший смысл многих явлений.

— Но почему вы так стремитесь к смерти? — в отчаянии воскликнула Розамунда?

— О нет, — ответил он, мгновенно возвращаясь к своей обычной манере, — это смерть стремится ко мне. Но я встречу её без страха и сожаления, как и подобает встречать неизбежное — как подарок судьбы. Ваше прощение ободрило и даже обрадовало меня.

Розамунда порывисто взяла Оливера за руку и заглянула ему в лицо.

— Нам нужно простить друг друга, Оливер, вам — меня, мне — вас. И раз прощение приносит забвение, забудем то, что разделяло нас эти пять лет.

Оливер, затаив дыхание, смотрел на бледное, взволнованное лицо Розамунды.

— Неужели мы не можем вернуться к тому, что было пять лет назад? К тому, чем мы жили в то время в Годолфин-Корте?

Посветлевшее было лицо Оливера постепенно угасло и казалось серым и измученным. Грусть и отчаяние туманили его глаза.

— Согрешивший да пребудет в своём грехе, и да пребудут в этом грехе многие колена его. Двери прошлого навсегда закрыты для нас.

— Пусть так. Забудем о прошлом, начнём всё с начала и постараемся возместить друг другу всё, что за эти годы мы потеряли по собственной глупости.

Сэр Оливер положил руки на плечи Розамунды.

— Моя дорогая, — прошептал он, тяжело вздохнув. — О Боже, как мы могли быть счастливы, если бы… — Он замолчал и, сняв руки с её плеч, неожиданно резко закончил: — Я становлюсь слезливым. Ваше сострадание растопило моё сердце, и я чуть было не заговорил о любви. Но, право, не мне говорить о ней. Любовь там, где жизнь. Она и есть жизнь, тогда как я… Moriturus te salutat! [37]

— О нет, нет! — Дрожащими руками Розамунда вцепилась в его рукав.

— Слишком поздно, — проговорил сэр Оливер. — Никакой мост не соединит края пропасти, которую я сам разверз. Мне остаётся только броситься в неё.

— Тогда я тоже брошусь в неё! — воскликнула Розамунда. — По крайней мере, мы сможем умереть вместе.

— Это безумие! — с жаром возразил он, и по быстроте ответа можно было судить, насколько тронули его слова Розамунды. — Чем это поможет мне? Неужели вы захотите омрачить мой последний час и лишить смерть её величия? О нет, Розамунда, оставшись жить, вы окажете мне гораздо большую услугу. Вернитесь в Англию и расскажите обо всём, что вы узнали. Лишь вы одна можете вернуть мне честь и доброе имя, открыв правду о том, что заставило меня стать отступником и корсаром. Но что это? Слышите?