Итак, паша произнёс слова, которые Тсамани давно и страстно желал услышать.

Визирь облизнул губы.

— А цена, господин мой? — вкрадчиво осведомился он.

— Цена? — переспросил Асад. — Разве я не повелел тебе купить её? Приведи ко мне эту девушку хоть за тысячу филипиков.

— Тысячу филипиков, — повторил поражённый Тсамани. — Аллах велик!

Но паша уже отошёл от визиря и вступил под арку ворот, где толпа, едва завидев его, вновь простёрлась ниц.

Приказ паши привёл Тсамани в восторг. Но дадал [29]не отдаст невольника, не получив за него наличными, а у визиря не было при себе нужной суммы. Поэтому он вслед за хозяином отправился в Касбу. До начала торгов оставался целый час, времени было вполне достаточно.

Тсамани был человек довольно злорадный, и давняя ненависть к Фензиле, которую ему приходилось таить про себя и прятать за лицемерными улыбками и угодливыми поклонами, распространялась и на её слуг. В целом свете не было никого, к кому бы визирь паши питал большее презрение, чем к холёному, лоснящемуся от жира евнуху Аюб аль-Самину, обладателю величественной утиной походки и пухлого надменного рта. К тому же в великой Книге Судеб было записано, чтобы в воротах Касбы он наткнулся именно на Аюба, по приказанию своей госпожи шпионившего за ним. С горящими глазками, скрестив руки под животом, толстяк подкатился к визирю паши.

— Да продлит Аллах твои дни, — церемонно произнёс Аюб. — Ты принёс новости?

— Новости? Как ты догадался? По правде говоря, мои новости не очень обрадуют твою госпожу.

— Милостивый Аллах! Что случилось? Это касается франкской невольницы?

Тсамани улыбнулся, чем немало разозлил Аюба, который почувствовал, что земля разверзается у него под ногами. Евнух понимал, что если его госпожа утратит влияние на пашу, вместе с ней падёт и он сам, обратившись в прах под туфлей Тсамани.

— Клянусь Кораном, ты дрожишь, Аюб, — издевался визирь. — Твой дряблый жир так и колышется. И недаром — дни твои сочтены, о отец пустоты.

— Издеваешься, собака? — Голос Аюба срывался от злости.

— Ты назвал меня собакой? Ты? — Тсамани презрительно плюнул на тень евнуха. — Отправляйся к своей госпоже и скажи ей, что мой господин приказал мне купить франкскую девушку. Скажи ей, что мой господин возьмёт её в жёны, как когда-то взял саму Фензиле, что он выведет её к свету истинной веры и вырвет у шайтана эту дивную жемчужину. Да не забудь добавить, что мне приказано купить её за любые деньги, пусть даже за тысячу филипиков. Передай всё это Фензиле, о отец ветра, да раздует Аллах твоё брюхо!

И визирь подчёркнуто бодро и легко зашагал дальше.

— Да сгинут сыновья твои! Да станут дочери твои блудницами! — кричал ему вдогонку евнух, обезумев от ужасной новости и от сопровождавших её оскорблений.

Тсамани только рассмеялся.

— Да будут все сыновья твои султанами, Аюб, — бросил он через плечо.

Дрожа от гнева, Аюб отправился к своей госпоже.

Фензиле слушала евнуха, побелев от ярости. Когда тот умолк, она обрушила на головы паши и девчонки-невольницы целый поток брани, призывая Аллаха переломать им кости, вычернить лица и сгноить их плоть. Всё это она проделала с неистовой страстью всех рождённых и воспитанных в вере Пророка. После того как приступ ярости прошёл, она некоторое время сидела задумавшись. Наконец вскочила и приказала Аюбу проверить, не подслушивает ли кто-нибудь под дверьми.

— Нам надо действовать, Аюб, и действовать быстро. Иначе я погибла, а вместе со мной погиб и Марзак — один он не сумеет противостоять отцу. Сакр аль-Бар втопчет нас в землю. — Она замолкла, словно её внезапно осенило. — Клянусь Аллахом, возможно, для того он и привёз сюда эту белолицую девушку. Мы должны расстроить его планы и помешать Асаду купить её. Иначе, Аюб, для тебя тоже всё кончено.

— Помешать? — проговорил евнух, поражаясь невиданной энергии и силе духа своей госпожи.

— Прежде всего надо сделать так, чтобы франкская девчонка не досталась паше.

— Придумано хорошо, но как это сделать?

— Как? Неужели тебе ничего не приходит на ум? Да есть ли вообще хоть капля разума в твоей жирной башке? Ты заплатишь за невольницу больше, чем Тсамани, и купишь её для меня. Хотя нет. Лучше это сделает кто-нибудь другой. Затем мы устроим так, что, прежде чем Асад нападёт на её след, она незаметно исчезнет.

Лицо евнуха побелело, жирные щёки и подбородок дрожали.

— А ты подумала о последствиях, о Фензиле? Что будет с нами, если Асад узнает об этом?

— Он ничего не узнает, — ответила Фензиле. — А если и узнает, то девушка уже сгинет, и ему придётся покориться записанному в Книге Судеб.

— Госпожа! — воскликнул евнух, стиснув короткие толстые пальцы. — Я не смею браться за это!

— За что? Если я приказываю тебе купить невольницу, даю деньги, то какое тебе дело до остального, собака? Пойми, я даю тебе тысячу пятьсот филипиков, всё, что у меня есть, ты заплатишь за неё, а остальное возьмёшь себе.

Немного подумав, Аюб понял, что она права. Никто не мог бы поставить ему в вину то, что он исполняет приказание своей госпожи. Вдобавок дело сулило немалую выгоду, не говоря уж об удовольствии провести Тсамани и отправить его с пустыми руками к разгневанному неудачей паше.

Аюб развёл руками и склонился перед Фензиле в знак молчаливого согласия.

Звуки труб и глухие удары гонга возвестили о том, что на Сак аль-Абиде наступило время торгов. Торговцы свернули лотки. Еврей, сидевший у водоёма, закрыл свой ящик и исчез. Ступени у водоёма заняли самые состоятельные завсегдатаи базара. Окружив водоём, они обратились лицом к воротам. Остальные выстроились вдоль южной и западной стен базара.

Негры-водоносы в белых тюрбанах вениками из пальмовых листьев обрызгали землю водой, чтобы прибить пыль. Трубы на мгновение стихли, затем взвились последней призывной трелью и замолкли. Толпа у ворот расступилась, и сквозь неё медленно и величаво прошествовали три высоких дадала в безукоризненных тюрбанах, с головы до пят одетые в белое. У западного конца длинной стены они остановились, и главный дадал шагнул вперёд.

С их приходом шум голосов стал замирать, перейдя сперва в шипящий шёпот, потом в лёгкое, словно пчелиное жужжание, и наконец наступила полная тишина. В облике дадалов, в их торжественно-важных манерах было что-то жреческое, и когда базар погрузился в молчание, всё происходящее стало походить на некое священнодействие.

С минуту главный дадал стоял как бы в забытьи, опустив глаза долу, затем простёр руки и начал монотонно, нараспев читать молитву:

— Во имя Аллаха милостивого и милосердного, сотворившего человека из сгустка крови! Всё сущее на Небесах и на Земле славит Аллаха великого и премудрого! Царствие Его на Небесах и на Земле! Он создаёт и убивает, и власть Его надо всем сущим. Он — начало и конец, видимый и невидимый, всеведущий и всемудрый!

— Аминь! — отозвалась толпа.

— Хвала Ему, пославшему нам Мухаммеда, своего Пророка, дать миру истинную веру. Проклятие шайтану, камнями побитому, восставшему против Аллаха и детей Его!

— Аминь!

— Да пребудет благословение Аллаха и господина нашего Мухаммеда над этим базаром со всеми продающимися и покупающими! Да умножит Аллах их богатства и пошлёт им долгие дни, дабы могли они возносить Ему хвалу!

— Аминь! — ответила толпа, приходя в движение.

Тесные ряды людей заволновались. Каждый стремился поскорее размять затёкшие от напряжённой молитвенной позы члены и невольно задевал соседей.

Дадал хлопнул в ладоши: завесы раздвинулись и открыли перегороженный на три части сарай, забитый невольниками. Их было человек триста.

В переднем ряду средней части — той, где находились Розамунда и Лайонел, — стояли два рослых молодых нубийца. Стройные и мускулистые, они с полным безразличием взирали на происходящее, безропотно принимая свою судьбу. Они сразу привлекли внимание дадала. Обычно покупатель первый указывал на невольника, которого собирался приобрести, но сейчас, желая положить достойное начало торгам, дадал сам указал на могучую пару корсарам, стоявшим на страже. По его знаку нубийцев подвели ближе.