— Ну, помитинговали, теперь давайте о деле, — устало сказал Басаргин. — Засветло не доедем, это уж так. А в лесу ночевать…

— Костер разведем? — оживилась Маша. — Я ни разу не ночевала в лесу у костра!

— Ничего хорошего, — махнул рукой Басаргин. — Сыро, гнус жрет и вообще.

— Страшно? — Маша поежилась.

— Не дети, чтобы страшно было. Опасно, вот и все.

Анисим выпряг лошадей, начал собирать сухой валежник. Коля помогал ему. Лес шумел вокруг протяжно и печально. Коля прислушался к неясным шорохам, настороженно повернулся на подозрительный треск сучка. Нет… Это не «они». Пока не «они». Ночь спустилась над лесом. После дневной духоты и дождя вызвездило, потянуло прохладой. Ветерок угнал тучи гнуса, стало легче дышать. Постепенно Коля успокоился, расслабился. Потрескивали сучья в догорающем костре, то тут, то там вскрикивала дурным голосом ночная птица. Вспомнилась тихая, вязкая после частых дождей дорога — улица в родной Грели, толпы мужиков, идущие к площади ладить стенку… И Феденька — слюнявый, с колючими глазками и слова его: «Сон вспомни, Коля: зовешь родителей, а дозваться не можешь». Почему он так сказал? Что имел в виду?

— Ужинать идите! — крикнула Маша.

Подошел Басаргин, прищурившись, осмотрел нехитрую снедь:

— Не балуют вас в Питере.

— А вас? — усмехнулась Маша.

— И нас тоже. Не пришло еще время. А придет. Вот уж тогда мы себе позволим. — Он широко, открыто улыбнулся — первый раз за все время. — Я ведь грешник, люблю поесть. — Он развел руками: судите, мол, меня как хотите, а уж так. — Ну, вы спите, а я посижу.

Молча поели. Маша, собирая остатки ужина, обратилась к мужу:

— Ты не сердись.

— За что? — удивился Коля.

— Я постараюсь не быть тебе обузой, — робко сказала она. — Я все время думала. Знаешь, меня учили готовить, шить, воспитывать детей. Потом — десять лет с тобой. И вот я сижу в лесу, у костра, и горжусь, что в случае чего смогу убить человека. — Она тронула рубчатую рукоять кольта, который лежал рядом с ней, на подстилке.

— Человека? — переспросил Коля. — Врага, — уточнил он. — Спи.

— Человека, милый! — оживилась Маша. Представилась возможность поспорить, ее нельзя было упустить. — С двумя ногами, двумя руками, с мозгом, который весит шесть фунтов. Всажу в него девять граммов свинца, и весь этот идеальный механизм жизни превратится в колоду. А зачем?

— Ты меня в этот пустой спор не втягивай, — нахмурился Коля. — Давай спать.

— Не знаешь! — торжествующе заявила она. — Эх ты!

— Затем, чтобы одни не пили кровь из других! — зло сказал Коля.

— Это ты говоришь! — подхватила Маша. — А они, между прочим, верят в свою правду. Кто же прав?

— Ну что с тобой говорить? Ты политически незрелый человек.

— Это не ответ, — обиделась Маша. — Ну да! Я воспитана в институте благородных девиц, я изменила своему классу, я знаю, что ты мне скажешь.

— Изменила? — удивился Коля. — Чушь! Ты осознала правду революции и присоединилась к ней.

— Хорошо! — кивнула Маша. — А в чем же правда? Объясни мне! Чтобы убить за нее человека, — в нее нужно верить! Ты в нее веришь? И знаешь ли ты ее? — Маша разгорячилась.

— Верни кольт, — сказал Коля. — С такими мыслями ты мне не помощник.

— И снова не ответ! — обрадовалась Маша. — Муженек, ты уходишь от ответа. Значит, его нет? Или ты и сам не знаешь?

— Такие вопросы десять лет назад надо было задавать, не ко времени разговор, — отрубил Коля. — Спохватилась.

— Есть ответ, — сказал Басаргин, подходя к костру. — Я вот раньше во что верил? В серебренники. Мы с Колей за них покалечить человека могли. Ну, не в прямом смысле — чтобы их добыть, их нам давали в уплату за побоище, да вы знаете. А вот побыл среди рабочих на котельном — так они не за деньги, а за товарища жизнь отдавали. Я это собственными глазами видел. Дошло и до меня, что не для себя человек должен существовать, вернее, не только для себя.

— А они? — спросила Маша. — Вы убеждены, что они заблуждаются? Что они только для себя?

— Убежден, — кивнул Басаргин. — Истина простая. Как вы говорите, кулак хочет только для себя. А большевик — для всех. Может, и бывает такой кулак, который в голодную зиму не пожалеет соседским ребятишкам куль зерна, — допускаю, говоря научно. Но сам не встречал таких. Может, и бывают примазавшиеся к нашему делу падлы, которые берут взятки, воруют, где могут, и гребут под себя, — таких видел, одного мы у себя в ячейке сами шлепнули, без долгих слов — это еще в двадцатом было. Так ведь в чем тут закавыка? Кулак-то этот — он же ненастоящий! Его перевоспитать — за раз-два! И снова полезный человек! А примазавшийся — разве он большевик? Он только временно носит это звание, до разоблачения. А вывод какой? Все должны жить, как люди. Кулаки против этого. Мы — за. Так чья же правда?

— Понял? — Маша ехидно посмотрела на Колю. — Учись!

Треснула ветка. Все, словно по команде, откатились от костра. Басаргин крикнул:

— Кто? Стоять на месте!

— Да это я, Анисим, — послышался хрипловатый голос. — Подь сюда.

В неверном отблеске костра обозначился неясный мужской силуэт. За плечами — винтовка.

— Посидите. — Басаргин спрятал наган в кобуру, подошел к неизвестному, оба скрылись в чаще.

— Это же наверняка бандит! — тревожно сказала Маша. — А если он убьет Анисима! Чего же ты сидишь? Иди!

— Не убьет, — уверенно сказал Коля, разгребая сгоревшие угли. К небу взвились искры, запахло гарью. — Это не бандит.

— А кто? Что у тебя за дурацкая привычка говорить загадками? Пойми, наконец, это неприлично.

— Маша, я не в бакалейной лавочке служу, — обиделся Коля. — Это ты, наконец, пойми: есть вещи, о которых я не имею права говорить даже с тобой. Что такое служебная тайна, представляешь?

Вернулся Басаргин, прикурил от уголька:

— Впереди еще один завал, посерьезнее. И засада.

— Что решил?

— Поедем в объезд, через Сосновку.

Затоптали костер, Коля запряг лошадь. Подсохло, ехать было гораздо легче, чем днем, копыта бойко цокали по затвердевшей дороге.

— Слышь, — сказал Коля и тронул Басаргина за плечо. — А должно быть все наоборот.