Огузы поскакали вдоль пологого берега, размахивая плетками и саблями. На версту опередили челн. Некоторые, сбросив одежду, полезли в воду с кинжалами в зубах и, держась за шеи лошадей, поплыли наперерез.

Твердая Рука стрелами повернул обратно. Тогда они, выбравшись на сушу, посовещались о чем-то и подались назад, к сельцу.

— Ага, испугались, бессовестные! — Кифа хлопнула в ладоши.

Но Улеб нахмурился, обеспокоился, молвил:

— Плохо, ох как плохо… Я приметил в затоке два струга. Наши не упрятали их, только и всего, что понатыкали пучки сухого камыша с боков, торопились, видать. Как бы степняки не кинулись к стругам, там уключин множество.

— Пусть догоняют. Ты их проучишь, а я посмотрю.

— Уф!.. Что сказать, коли волос длинный, а ум… Пропаду с тобой, шалой, ей-ей, и ты тоже пропадешь. Тебе бы мужиком уродиться, глупенькая. — Веслами резко так зачастил, чуть не лопаются они, длинные и упругие. — Худо дело, коли сядут в струги. Настигнут, сдавят с ходу тяжелыми лодиями — наша хрустнет, как ореховая скорлупа. В волнах барахтаться — какой я воин.

— Не догадаются.

— Помолчи пока, очень прошу.

Произошло, как и предполагал Улеб. Вскоре из-за поворота показались оба струга с печенегами. Мощные и устойчивые, добротно сколоченные росскими умельцами, они скользили резво, точно многолапые водяные пауки. Расстояние между лодкой и ними сокращалось и сокращалось. Что делать?

Улеб задыхался от усилий. Подобную гонку Днепру, наверно, не часто доводилось видеть. Как будто гнались две большие зубастые щуки за обреченной плотвичкой.

Уже различимы затылки, шевелящиеся руки, спины, плечи преследователей. Огузы галдели и оборачивались, показывая лоснящиеся лица под овечьими, заячьими, лисьими, волчьими шапками и зеленовато-медными или ржаво-железными теповерхими шлемами.

— Догоняют! Догоняют! — в отчаянии вскричала Кифа и прикрылась плетеным щитом, ожидая града смертоносных стрел.

— Хотят взять нас живьем, — сквозь стиснутые зубы выдавил Улеб. — Бросай в воду лишнее, облегчим моноксил.

Он перерубил крепления мачты, повалил ее за борт.

— Греби! Я сама!

Улеб снова налег на весла, а она принялась выбрасывать все, что попадалось под руку: моток веревки, второй щит, дубовый черпак. Даже мешочек с солью шлепнула в волны.

— Это тоже?

Под плащом, укрытый от палящего солнца, лежал серебристый сосуд.

— Огонь греков! — воскликнул Улеб. — Как хорошо, что не отдал его Аниту! Ну, степняки, держитесь! Сейчас согреемся! Помянем чеканщика!

Огузы решили, что преследуемые сдаются, поскольку каюк их остановился, и победно взвыли, поигрывая саблями. Некоторые бросили весла, чтобы получше рассмотреть добычу. Кое-кто засмеялся, точно залаял, подумав, что воин на каюке поднял белый бочонок с драгоценностями, наивно предлагая выкуп. Иные же цокали языками и уже спорили, кому брать красавицу.

Улеб посек мечом тонкие стенки сосуда, и хлынули за борт струи вязкой, резко пахнущей жидкости. На поверхности реки расплылось огромное радужное маслянистое пятно. Течение отнесло его прямо на струги. Узрев невидаль, печенеги притихли.

Улеб отшвырнул пустотелую посудину подальше — она, как пузырь, закачалась за кормой, и выхватил из-за пояса кремни-кресала, высек искры, воспламенил пропитанную горючей смесью шерстину, предварительно обмотав ею конец стрелы, тотчас же посланной из лука в жирное пятно, которое краем своим уже коснулось обеих лодий с врагами.

Жуткая вспышка обагрила Днепр. Казалось, огонь взметнулся до самого неба, опалил, очернил его дымом и воплями степняков, воплями, леденящими кровь в жилах.

И долго потом плыли Улеб и Кифа в глубоком молчании, удаляясь от страшной картины, приближаясь к конечной цели нелегкого своего пути верста за верстой, час за часом. А где-то позади, теперь уже по пятам за ними, катились полчища Кури, истребляющие походя все живое, беспощадные как чума.

Киев открылся как-то внезапно, шумно, многоголосо сразу после дремучих лесов.

Обогнув высокий остров, Улеб и Кифа перво-наперво увидели обжитые пещеры на круче правого берега. У Варяжских пещер тех царил невообразимый переполох. Чужестранные гости спешно грузили на большие и малые свои корабли непроданные товары. Суда отчаливали, сталкиваясь в суматохе бортами, вырываясь один вперед другого, устремлялись вверх по Днепру.

— Печенеги! — гремело повсюду. — Идут печенеги снизу!

За пещерами подле бора тревожные дымы. Там стучат колы беженцев, ревут волы, кричат младенцы на руках матерей. Спасается народ из Берестового, Угорьского и прочих селищ, запрудил дороги, ведущие к укрепленному городищу.

Скользит моноксил Твердой Руки и Кифы, и видят они, как живыми ручьями стекаются со всех сторон к валу-насыпи златоглавой Горы людские потоки, тащат на себе все, что успели прихватить из дому. Кто несет куль с мукой, кто горшок с зерном, кто пряжу, а кто и просто бежит, держась за голову.

— Степь!

— Вон степняки скачут!

А и верно, огузы тут как тут, отовсюду нагрянули. Их кибитки жуками ползут вперевалку, пыль стоит в полуденной дали. Надвигаются, ощетинились копьями всадники без числа.

Твердая Рука и его подруга выпрыгнули из челна, взобрались на яр, догнали своих.

— Эй, мужи! — кричит Улеб. — Станем грудью!

— А что пользы без войска стоять с кольями против тьмы! — отвечают. — Вся надежда на Претича!

— Где же он, воевода ваш?

— Где-то бродит с поборами! Ужо задаст Претич лиходеям, как доведается и придет выручать! Ишь как близко осмелились сунуться!

Ну что тут поделаешь? Улеб хвать Кифу за руку, и вбежали они последними в город. Едва юркнули, со скрипом закрылись за ними ворота крепости.

Люди рассеялись по улицам семьями где попало. Тут же скотина, пожитки. На валу народ толпится, бурлит, стар и млад проклинает печенегов, что рассыпались окрест.

Прежде чем сомкнула орда свои зловещие полчища, простучали и затихли, удаляясь, копыта на Белградской дороге. Улеб, как все, проводил того конника взглядом сверху и спросил соседа, пожилого крестьянина в дерюжке и лаптях, с исхудалым, землистого цвета лицом и куцей бородкой:

— Куда он подался?

— Мати отрядила паробка к Святославу, — ответил тот.

— Проскочит?

— Должон. Вишь, малый-то ловкий, из обученных парубков Гуды, охранника Ольги-заступницы. А ты сам-то откудова будешь, не из немцев ли? Да и дружка твоя на наших девок несхожая.

Улеб пояснил погромче, чтобы расслышали в толчее и другие, косившиеся с подозрением:

— То одежка на мне норманнская, довелось у них побывать не по собственному хотению. Сам я русский человек. Из уличей. А дева моя, верно, из греков, она душой с нами.

За годы странствий Твердой Руке не раз приходилось участвовать в битвах больших и малых. На суше, на море. Однако никогда еще не испытывал он участи осажденного.

В былых рассказах искушенных греков расписывались не столько шедшие на смерть или защищавшие жизнь люди, сколько чудовищные боевые машины: всевозможные тараны на колесах, гигантские катапульты, метавшие тяжелые ядра и каменные глыбы, способные разрушать любые твердыни, колоссальные передвижные башни с трубами, изрыгавшими огонь, и множество других сокрушающих сооружений.

Ничего подобного не было у печенегов.

Много дней кряду лавина за лавиной с громкими, дикими воплями накатывались они на столицу россов и вновь откатывались от неприступных ее стен, оставляя убитых и раненых под градом сыпавшихся камней и бревен.

Уже выступили деревянные срубы, на которых держался соп. Так часто набрасывались враги на него, на вал, что земля и каленая глина осыпались. Трупы скатывались по истерзанной насыпи в ров, и вся гробля наполнилась ими до краев.

Снова и снова гнал Куря огузов на приступ. Его шатер стоял в безопасном отдалении, на песчаном бугорке за болотом, через которое протянулась узкая гать. Зоркий глаз мог рассмотреть Черного рядом с каганским бунчуком, развевавшимся на длинном шесте.