Не шелохнулся Святослав, выдержал взгляд, лишь губы прикусил.

Видя, что он не решается сделать выбор, она воткнула меч в землю у его ног, рядом поставила кубок и, скрестив на груди руки, стала ждать, что скажет.

А он молчал, потупив взор. Молчали и неотлучные Свенельд с Асмудом, и воевода Волк, и Сфенкел. И прочие отцы полков тоже не проронили и звука. Только в задних рядах прошуршало некоторое движение, поскольку многие поднимались на цыпочки, раздвигая шишаки впереди стоящих в попытке разглядеть происходящее. По прекрасному лицу гордой булгарки струился дождь, чистый и теплый как слезы.

Но вот из гущи ратников самовольно выступил Сфенкел, доселе державшийся поодаль. Косматые брови его сошлись на переносице, борозды морщин собрались на лбу. Бросил искоса взгляд на княжича, осуждая его немоту, и, стараясь придать своему хриплому голосу сдержанность, обратился к удивительной посланнице крепости:

— Великий князь россов давно сделал выбор. Он сам пришел бросить рыбий зуб к ногам вероломных. И не тебе, дева, пристало встречать его, а достойному, не тебе говорить с ним на открытом судилище.

Слушая воеводу, она так и не отвела глаз от Святослава, которого, надо заметить, встряхнула и вернула к действительности короткая речь Сфенкела. И едва воевода умолк, княжич властным движением руки отстранил его, сам спросил незнакомку, поразившую его воображение по-девичьи прелестным и в то же время воинственно-отважным своим обликом:

— Ты кто?

— Сейчас ни имя, ни жизнь моя не стоят и перпера[36], — сказала она. — Вон Доростол, ворота Булгарии, о нем вся забота наша. Алеманов[37] мы встретили бы стрелами без разговора, к вам же вышли, ибо надеялись, что молва неверна. Да видно…

— Болтливая женщина в одежде мужей, кто ты?

— Я и семеро этих юнаков — исконные булгары, — отвечала она, не дрогнув, — сам царь слушал бы любого из нас, не перебивая. Мои предки, истинные булгары, триста лет назад пришли сюда с ханом Аспарухом, чтобы стоять славному государству на Балканах. Мой отец, храбрейший из комитов[38], сложил голову за Доростол. Мой брат, Кинчо Чашник, неизменный паракимомен преславского царевича[39]. Мой муж, здешний владыка, давно в отъезде, к несчастью. Нет сейчас никого выше меня в Доростоле. Кому же еще встречать нежданных? — Молодая женщина провела тыльной стороной изящной ладони по лицу, убирая мокрые пряди волос, затем снова скрестила руки на груди и выпрямилась. — Ты знаешь теперь, что я достойна внимания, знаешь, что Доростол — ворота нашей страны, знай же еще, что не пустим вас в те ворота, пока живы.

— Ох женщина… и где только собираете вы такое множество пустых слов? Не из тех ли книг, что в руках твоей свиты? Для чего они держат письмена-то на виду?

У некоторых булгар, что прибыли с ней, действительно были массивные книги в деревянных обложках с затейливыми металлическими застежками.

— Всякая книга в руке говорит о высокородности держащего ее, — последовал ответ.

— Это верно, — сказал княжич, — однако мы от дела уходим. Ты сказала: ворота страны. Ворота… Не из этих ли ворот выходили убийцы? Ну-ка взгляни, что покажу.

Святослав подал знак, и Боримко тут как тут, злой, промокший до нитки, с мешком на плече. Бросил парень ношу к ногам женщины, развязал тесьму, вывалил на шелковый ее плащ груду тряпья и железа, в коей, хоть и с трудом, а все же можно было опознать одежду булгарского покроя и несколько поржавевших секир, тех самых, что оставлены были печенегами в сожженном Радогоще.

— Ваше?

Она оглянулась на своих юнаков. Подошел тот, что прежде передал ей кубок и меч, поглядел, пожал плечами, ничего не понимая, кивнул ей и отступил на свое место.

— Признали! Деваться некуда! А невинную кровь разглядели? А это узнаешь? — загремел Святослав, закипая гневом, и показал на ладони два полукруглых обломка цветного воска, что сковырнул когда-то со свитка, помеченного Петром и принесенного в Киев коварным Блудом.

— Печать царева… — недоуменно проронила булгарка. — Что означает все это?

— Прочь же с дороги! — Князь мигом взлетел в седло, и белый как снег жеребец взвился под ним на дыбы. — Братья! Довольно мокнуть под недобрым небом! Войдем в крепость! Настанет сушь, двинем дальше, на Тичу, к стенам Преслава! Выше стяг!

Дождь бил, косой и хлесткий, сходились с грохотом тучи, ломали друг друга, высекая молнии, и, озаренная огненными сполохами безумствующей стихии, простерла руки отважная женщина в отчаянной попытке удержать всколыхнувшуюся массу людей. В громком крике ее боль и негодование:

— Остановитесь! Всевышний наполнил плоть земных существ горячим соком, доколе же разумным из живых проливать его, алый сок божий! Именем господа нашего заклинаю!

— Прочь!

Не повернули булгары обратно, не разомкнулось крохотное полукольцо юнаков, храбро подняли копья навстречу лавине, и лавина подмяла их, и потонули крики семи несчастных в общем гуле, и покатилась росская дружина неудержимо и мощно, а в городе видели это, и с новой силой ударили звонари в клепала церквей.

Расторопный Боримко успел подхватить с земли знатную деву, спас от копыт. Она вырывалась, билась в цепких его руках, как скользкая рыбешка в неводе, колотила его по щекам, царапалась, а парень терпел, удерживая ее на коне впереди себя, приговаривал только:

— Уймись! Да уймись же, с женками не воюем. Цыть, глупая, благодари, что цела. Вишь, на княжиче лица нет.

Надрывались звонницы в Доростоле-твердыне, терзая сердце и слух. Крепость — будто еж перед медведем. Святославово войско развернулось, построилось.

Позади рва насыпь, поросшая плющом и бузиной. Плющ вился и полз до самого верха стен. У подножия насыпи грядки возделанной марулы, там влажно, благоуханно, и река, прикрывавшая город по одну сторону, и стоки от нее по дну рва чистые, не захламленные, даже рябь от мечущихся рыбьих мальков видна, едва гром ударит.

Башенки-вежи любовно окрашены и расписаны по ладно подогнанным брусьям незатейливыми, но весьма выразительными узорами. Что-то схожее, перекликающееся было в общем рисунке этого города и тех, что остались на родной земле пришедшего войска.

— Проклятый Похвист! — воскликнул Святослав, сердясь на упрямого духа, ниспославшего нескончаемый ливень. Спохватился, вздрогнул, ожидаючи небесного огня и грома в ответ на ругань.

Асмуд тем временем распорядился, чтобы князю наскоро соорудили шатер из белой холстины, которую воевода таскал за собой на сумной лошадке. Паробки управились споро, и Асмуд предложил Святославу укрыться от непогоды, но тот и глазом не повел, пристально вглядывался сквозь пелену дождя в очертания лежащего впереди укрепления.

— Начнем, княжич? — спросил воевода Свенельд.

— Пускай Боримко отведет болярку в шатер. Да стерегите в оба, — сказал князь. — Ты, Свенельд, речами горазд, отправляйся и покричи им. Поднимут запоры добром, отдохнем, подождем царева вестника. Объясни: великая смута у меня на душе, я готов принять их повинную и откупную, коли выдаст их царь злодеев, погубивших село на Днестре и Богдана.

— Мудрое слово твое! — громко молвил Свенельд. Затем, понизив голос, чтобы слышал один Святослав, добавил: — Слово словом, а дело делом. Оглянись, княжич. Копья с мечами трудно шли за тобой. И что же теперь, когда дело близко к завершению?

— Ну, варяг, помолчи-ка!

— И не смолчу. Ты в соплях еще на коленях моих сидел, — осерчал воевода. — Зря мы, что ли, сюда добирались столько дней, коренья да конину жрали. А пришли, ты развесил уши перед бабой ихней.

Раздался гул в стане россов. Это волнение вызвали стрелы булгар, что посыпались сверху.

Под крики дружинников поднял Святослав копье-сулицу, метнул в сторону города, конечно, не целясь, вполсилы, и недалеко пролетело княжье копье, да и не нужно ему далеко лететь, то просто сигнал. И, по обычаю, обратились воеводы к полкам своим кратко: