— Все вон! — крикнул Анит курсоресам.
— Но, Непобедимый, ведь раб называл тебя бесчестным трусом. Все слышали.
Анит резко повернулся к Улебу, на побелевшем его лбу выступили капли пота.
— Это так? Отвечай, Твердая Рука!
— А разве это не так? — сказал Улеб, глядя Аниту в глаза.
— Значит, ты уже начал лить яд измены в души моих учеников? Ты, которому я нес золото в награду, хотел поднять их против своего благодетеля?
Улеб швырнул вертело на пол, приблизился к Непобедимому вплотную.
— Ты обманул меня. Сегодня я заслужил свободу. Где твое слово, Анит? Стань со мной в круг. Или вели своим псам зарубить меня. Смерть или свобода!
Наставник, к общему удивлению, выслушал юношу спокойно, затем произнес:
— Убирайтесь все. Оставьте нас вдвоем.
Когда все, кроме Улеба, удалились, наставник несколько раз прошелся из угла в угол, затем поднял одну из скамеек и устало опустился на нее.
— Смерть или свобода… — сказал он. — Боюсь, тебя ожидает первое. Ты умрешь, едва покинешь палестру. Бесславно умрешь от мечей охраны ипподрома или от копий городских патрулей. С твоим нравом не выжить в этой стране без моего надзора. Со мной же познаешь благо. Дай срок, и я срежу свой знак с твоих плеч. Но не сейчас. Сам Никифор Фока велел мне сберечь тебя. Что у великого воина на уме, я не знаю, но могу ли ослушаться? — Он взял Улеба за руку, усадил рядом с собой. — Нет, не трус твой учитель, не бесчестен, только хочет вывести тебя к славе. Имя Твердой Руки может воссиять рядом с именем Непобедимого. Не хватает времени, чтобы объяснить тебе все, но, чтобы доказать, необходимо время. Я старею и подумываю о том, кто способен продолжить мое дело. Нет тебе равных, я знаю.
— Хочу на родину, искупиться хочу перед родичами, — сказал юноша тихо. — Да не понять тебе, видно…
— Ошибаешься, мальчик мой, я понимаю больше, чем думаешь. Ты пробудил во мне воспоминания о тяжелой моей юности.
— Отпусти с миром.
— Повторяю, ты падешь за пределами палестры. Твой бывший хозяин, патрикий Калокир, уже пытался выкупить тебя. Кажется, ты понадобился не то кому-то в его отдаленном кастроне, не то самому динату. Это опасно, ибо Калокир теперь человек видный, умеет добиваться своего. Неспроста охотится за тобой, неспроста.
— Посторонись, Анит, и я сам о себе позабочусь. Ты лучше других и, если тебе будет худо, а я окажусь не слишком далеко, поспешу на зов. Вот мое слово.
Непобедимый знал цену словам любимого ученика, а те, что услышал сейчас, тронули сердце атлета.
Долго молчали они. Долго и мучительно раздумывал Анит. И молвил в конце концов:
— Тебе одному из всех я не скоблил головы. И кольцо с шеи снял, когда привел сюда прошлым летом с улицы Меса. Обещай, что не будешь биться во славу другого.
— Ни в кругу, ни в поле не стану биться во славу чужого племени. Я на Руси родился, росичем и помру.
— Храни тебя бог, безбожник. — Анит обнял юношу, ласково потрепал за льняные волосы, поднялся со скамейки. В эту минуту он показался Улебу прекрасным и мужественным как никогда. — Возьми, мой мальчик, это может тебе пригодиться. Бери, бери, твое по праву. — Он протянул Улебу мешочек с монетами и направился к двери. У порога обернулся с печальной улыбкой, подмигнул, погрозил пальцем и многозначительно добавил: — Я тебя не отпускаю, верно?
— Анит! Учитель! Я хотел сказать… Я хочу выразить…
— Сомкни губы, мужчина.
— Прощай, Непобедимый!
— Прощай, пока не задушил тебя собственными руками.
— Ох, Анит!.. Тебе не место здесь, идем со мной! Там, за Днестром-рекой, научу тебя лучшему ремеслу! Дам свой молот! Отцовский! Какое железо рождалось бы в наших руках! Анит, ты создан для кузни! та слава повыше твоей! Я покажу тебе красное от руды озеро в Мамуровом бору, там ее сколько угодно! Отыщем Улию — и домой, к нашим!..
Сначала Анит испугался, подумав, что малый тронулся умом, потом прислушался к сумбурным восклицаниям и, уловив их смысл, разразился хохотом. Он хохотал, запрокинув голову, держась за колыхавшуюся грудь, тряся бородкой и выпучив глаза.
Но почему-то хохот этот постепенно обретал какую-то странную окраску. Звуки, вылетавшие из клокочущего горла атлета, становились все глуше и глуше, хриплые, точно кашель больного и скорбного. И вот стало тихо. И тихим был голос Улеба, когда он сказал Аниту:
— Не знаю, что со мной… Прощай… Нет, погоди. Ты не скажешь, где стойло того красного коня?
— Знаю, что у тебя на уме. — Анит открыл дверь и, уже переступив порог, бросил через плечо: — Первая конюшня от ворот.
И, хлопнув дверью, ушел. Улеб потер щеки ладонями, встряхнулся, словно от забытья, и, выждав немного, выглянул наружу.
На площадке за дверью никого не было. Лестница, ведущая наверх, тоже была пуста. Улеб незамеченным прокрался к трибунам, спрятался между скамейками и огляделся.
Посреди арены, под сенью статуй Хребта, гогоча и переговариваясь, десятка два курсоресов разделывались с бочонком вина в пляшущем свете смолистых факелов, воткнутых в грунт. Наблюдая, как стражи пируют, Улеб усмехнулся. Что же, пускай, ему это наруку. Ночь стояла теплая и звездная. За стенами ипподрома еще не стихали песни подгулявших горожан, мелодичные переклички музыкантов, крики и ссоры, обычно венчавшие чрезмерно затянувшиеся празднества.
Чтобы скорее достичь первой конюшни, можно было бы пересечь арену напрямик, вряд ли пирующие у Хребта курсоресы, ослепленные факелами и вином, разобрали бы что-либо дальше нескольких шагов от себя, однако осторожность не излишняя, и Улеб бесшумной ящерицей пополз вдоль скамей трибуны.
Конюшню стерегли двое. Сидя на корточках друг против друга, они вычерчивали что-то на песке, должно быть, играли в какую-то игру. Внутри помещения горел свет и видны были стойла и кони. Обильный этот свет снопом падал наружу, образуя на песке резко очерченный четырехугольник, в самом центре которого и устроились играющие.
«Их, пожалуй, не трону, — сказал себе Твердая Рука, — если согласятся отдать Жара подобру-поздорову за мешочек Анита». Но, приблизившись к конюшне, подумал: «Ага, вот и Прокл, тут как тут. Нет, не стану платить за своего Жарушку. Кто платит за свое же добро!»
Притаился юный у самой кромки тени, совсем рядом с увлеченными игрой курсоресами, прислушался к их голосам. Оба были поглощены развлечением настолько, что и не подозревали о присутствии постороннего, надежно укрытого стеной ночи за пределами яркого света.
— А я так, — приговаривал один, расчерчивая пальцем песок.
— А я этак, — отвечал другой.
И вдруг оба резко повернулись в ту сторону, откуда донеслось тихое хихиканье. «Прокл, прекрасный Прокл, подойди ко мне», — игривым шепотом звала невидимая в темноте женщина. Оба открыли рты и захлопали глазами. А из тьмы опять: «Ну что же ты медлишь, Прокл, беги ко мне, глупенький, иль не узнаешь? Ах, Прокл, я бы сама бросилась к тебе, да света боюсь, заметят — прогонят, а ведь погляди, какие лакомства для тебя в моей корзинке». И снова хихиканье.
Прокл спросил приятеля, заикаясь:
— Ты слышишь? Я прекрасный? Меня зовут? Кто?
Зачарованным лунатиком он шагнул на таинственный зов, ибо так уж устроен мужчина. И, едва переступил черту света, трепеща от любопытства, в тот же миг, оглушенный, рухнул. Много времени спустя, когда утренняя свежесть вернет его в чувство, бедняга будет ломать голову, тщетно соображая, что с ним произошло и куда девались его платье и оружие.
Между тем другой стражник, оставшийся, оцепенел от непомерного удивления и набожного страха, ибо кто знает, кому принадлежал ночной шепот, земному ли существу или небесной сильфиде. Откуда же взяться на ипподроме обычной женщине?
Он стоял на четвереньках, а из тьмы доносились возня и хихиканье, потом наконец появился Прокл, пятящийся спиною. Вот Прокл обернулся, и сторож увидел, что это вовсе не Прокл, а настоящий ангел в одежде Прокла. И он, этот, можно сказать, подросток с еле различимым пушком над верхней губой, с глазами чистыми, как у младенца, со светлыми волосами, по-девичьи ниспадавшими на плечи, правда, плечи несколько великоваты даже для такого высокого мальчика, почти извиняющимся жестом попросил потрясенного стража подняться. И когда тот, бессознательно повинуясь чудесному видению, выпрямился на ногах, ангел легко, точно крылышком, взмахнул кулаком — и второе тело, громыхнув кольчугой, распласталось на песке до утра.
