делает его поэтичным) перед чем-то невидимым, населяющим темную и пустую

степь: смутная надежда, что в этой совершенно неинтересной и бедной степной

крестьянской жизни можно найти свое счастье.

Степь, над которой Чехов много работал, возвращался к ней и после ее

публикации, – центральная вещь этого периода. В ней нет замечательной

архитектуры ранних рассказов – это лирическая поэма, но поэма, сделанная из

материала банальной, скучной и сумеречной жизни. Длинное, монотонное,

бессобытийное путешествие мальчика по бесконечной степи от родной деревни

до далекого города растягивается на сто страниц, превращаясь в тоскливую,

мелодичную и скучную колыбельную.

Более светлая сторона лирического искусства Чехова представлена в

рассказе Святою ночью. Монах, дежурящий ночью на пароме, рассказывает

пассажиру о своем умершем товарище, монахе, обладавшим редким даром

«акафисты писать». Монах любовно, подробно описывает технику этого

искусства, и ясно, что Чехов искренне симпатизирует своему, никем не

замеченному, никому не нужному, тихому и непритязательному товарищу по

ремеслу.

К тому же периоду относится и Каштанка – восхитительная история

собаки, подобранной цирковым клоуном: он включает ее в труппу

56

выступающих на арене животных, а она сбегает посреди представления,

заметив старого хозяина. В рассказе замечательная смесь юмора и поэзии, и,

несмотря на сентиментальное очеловечивание животных, его нельзя не

признать шедевром.

Еще одна жемчужина – Спать хочется, настоящий шедевр сжатости,

экономности и мощной силы. Рассказ такой короткий, что его нельзя

пересказать, и такой хороший, что его нельзя не прочесть.

В некоторых рассказах этого периода уже есть особенно характерная для

Чехова манера, – которую стали потом называть «чеховской».

Самый ранний рассказ, в котором заметна эта манера, – Именины (1887) –

Чехов высоко ценил его, но считал незаконченным и писал Суворину: «…я

охотно просидел бы над Именинами полгода… Но что мне делать? Начинаю я

рассказ 19 сентября с мыслью, что я обязан кончить его к 5 октября – крайний

срок; если просрочу, то обману и останусь без денег. Начало пишу покойно, не

стесняя себя, но в середине я уж начинаю робеть и бояться, чтобы рассказ мой

не вышел длинен… Потому-то начало выходит у меня всегда многообещающее,

точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком

рассказе, фейерверочный…». Но в рассказе несомненно присутствует главное,

что характерно для зрелого стиля Чехова. Это «биография» настроения,

нарастающего от банальных уколов жизни, но по существу вызванного

глубинными психологическими или физиологическими причинами (в данном

случае беременностью).

Рассказом Скучная история (1889), можно считать, открывается зрелый

период. Его лейтмотив – одиночество всех и каждого – звучит здесь с

особенной силой. Понять, что именно в России стало называться «чеховским

настроением», можно, прочитав Скучную историю.

Атмосфера рассказа создается глубоким и все растущим разочарованием

главного героя рассказа – профессора – в самом себе и окружающей его жизни,

постепенной утратой веры в свое призвание, постепенным отдалением людей,

связанных всей жизнью, постепенным пониманием абсолютной пошлости и

незначительности близких. Профессор осознает бессмысленность своей жизни,

бездарность (типично чеховское слово) и скуку, его окружающие.

Единственный оставшийся у него друг – Катя, опекуном которой он был

раньше, разочаровавшаяся во всем несостоявшаяся актриса, уже полностью

сломана, раздавлена теми же чувствами. И хотя его нежность к ней подлинная,

и страдает он от тех же причин, что и она, он не может найти слов, не может

приблизиться к ней. Он безнадежно закрыт, и единственное, что может ей

сказать:

– Давай, Катя, завтракать, – говорю я.

– Нет, благодарю, – отвечает она холодно.

Еще одна минута проходит в молчании.

– Не нравится мне Харьков, – говорю я. – Серо уж очень. Какой-то серый

город.

– Да, пожалуй... Некрасивый... Я ненадолго сюда... Мимоездом. Сегодня

же уеду.

– Куда?

– В Крым... то есть на Кавказ.

– Так. Надолго?

– Не знаю.

Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне

руку.

57

Мне хочется спросить: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» Но она

не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до

дверей... Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь.

Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.

Нет, не оглянулась. Черное платье в послед ний раз мелькнуло, затихли

шаги... Прощай, мое сокровище!

Такая минорная концовка повторяется во всех последующих чеховских

рассказах и дает тональность всему его творчеству.

Скучная история открывает череду чеховских зрелых шедевров. Помимо

того, что гений его естественно развивался, у Чехова теперь было больше

времени для работы над каждым рассказом, чем в эпоху Именин. Поэтому его

рассказы, написанные в 90-х гг., почти все без исключения – совершенные

произведения искусства. Нынешняя репутация Чехова основана главным

образом на произведениях этого периода. Главные рассказы, написанные после

1889 г., – это (в хронологическом порядке): Дуэль, Палата № 6 (1892); Рассказ

неизвестного человека (1893); Черный монах, Учитель словесности (1894); Три

года, Ариадна, Анна на шее, Дом с мезонином, Моя жизнь (1895); Мужики

(1897); Душечка, Ионыч, Дама с собачкой (1898); Новая дача (1899), На

святках, В овраге (1900). После 1900 г. (в период Трех сестер и Вишневого

сада) он написал только два рассказа: Архиерей (1902) и Невеста (1903).

Искусство Чехова считается психологичным, но оно психологично по-

иному, чем искусство Толстого, Достоевского или Марселя Пруста. Нет

писателя, который превзошел бы Чехова в изображении непреодолимой

обособленности людей друг от друга, невозможности взаимопонимания. Эта

тема лежит в основе большинства произведений Чехова, однако, несмотря

на это, персонажи Чехова на удивление лишены индивидуальности.

Личность в его рассказах отсутствует.

Его персонажи говорят (за исключением сословных особенностей и

некоторых «словечек», которые он им время от времени одалживает) одним и

тем же языком, языком самого Чехова. Их нельзя узнать по голосу – как можно

узнать героев Толстого или Достоевского. Все они похожи друг на друга,

сделаны из одного материала – общечеловеческого, – и в этом смысле Чехов

самый «демократичный», самый «всеобщий» из всех писателей.

Потому что похожесть всех мужчин и женщин у него, конечно, не

признак слабости, а выражение его глубокого убеждения в том, что жизнь

однородна, а явление индивидуальности только разрезало ее на

водонепроницаемые отсеки.

Чехов – как Стендаль, как французские классицисты, в отличие от

Толстого, Достоевского и Пруста, – изучает «человека вообще», род

человеческий. Но в отличие от классицистов он, как Пруст, останавливает

внимание на мельчайших подробностях, на «булавочных уколах» и «соломинках