Произнося этот монолог, Родольф осматривал новое обиталище и испытывал ту внутреннюю тревогу, какая почти всегда охватывает нас в новом жилище.

«Я замечал, — думал он, — что место, где мы живем, оказывает какое-то таинственное влияние на наши мысли, а следовательно, и на поступки. В этой комнате холодно и тихо, как в могиле. Чтобы здесь раздалась радостная песнь, надо привести ее откуда-нибудь. Да и то она здесь долго не задержится, ибо под этим потолком, низким, холодным и белым, как небо в снежную ночь, смех замрет, не вызвав откликов. Увы, что же меня ждет в этих четырех стенах?»

Но не прошло и нескольких дней, как унылая комната засверкала и огласилась радостными голосами. Праздновалось новоселье, и достаточно было взглянуть на многочисленные бутылки, чтобы понять, почему так развеселились гости. Их веселье передалось и Родольфу. Он уединился в уголке с молодой женщиной, зашедшей к нему случайно, он завладел ею и выражал ей свой восторг не только мадригалами, но и жестами. Под конец «торжества» он добился от нее свидания на другой же день.

«Что ж, вечер прошел весело, — размышлял Родольф, оставшись один, — моя жизнь тут началась недурно».

На следующий день мадемуазель Жюльетта пришла точно в назначенное время. Вечер прошел в объяснениях — и только. Жюльетта узнала, что Родольф на днях разошелся с голубоглазой девушкой, которую очень любил. Жюльетте было известно, что однажды Родольф уже расставался с нею, но потом помирился, поэтому Жюльетта опасалась, как бы ей не стать жертвой нового примиренья.

— Знаете, у меня нет ни малейшего желания остаться в дурах, — сказала она с очаровательно-строптивым видом. — Предупреждаю вас, я очень злая. Если я стану здесь хозяйкой, — то ею и останусь и уже никому не, уступлю места, — призналась она и взглядом пояснила, в каком именно смысле употребила слово «хозяйка».

Родольф пустил в ход все свое красноречие, убеждая девушку, что ее опасения ни на чем не основаны, девушка охотно внимала его уверениям, и молодые люди в конце концов поладили. Но когда пробило полночь, дело у них разладилось, ибо Родольф хотел, чтобы Жюльетта у него осталась, а Жюльетта собралась уходить.

— Нет, — сказала она, когда он стал настаивать. — Зачем спешить? Мы неизбежно придем к желанной цели, если только вы не остановитесь на пути. Ждите меня завтра.

И в течение целой недели она по вечерам навещала поэта, но уходила, как только часы били полночь.

Родольф не слишком досадовал на это промедление. В делах любви, хотя бы и несерьезной, он уподоблялся тем путешественникам, которые предпочитают ехать не спеша, чтобы любоваться ландшафтами. Эта маленькая чувствительная прелюдия завела Родольфа дальше, чем он рассчитывал. Мадемуазель Жюльетта прибегла к такой тактике, надеясь, что сопротивление разожжет в поклоннике страсть и его прихоть незаметно перейдет в любовь.

Жюльетта замечала, что с каждой новой встречей тон Родольфа становился все искреннее. Если ей случалось немного запоздать, Родольф выражал неудовольствие, и это приводило девушку в восторг. Он даже писал ей письма и такие пылкие, что у нее появилась надежда в недалеком будущем стать его «законной любовницей».

Марсель, от которого Родольф ничего не скрывал, прочел одно из этих посланий и, смеясь, спросил:

— Это только стилистические красоты или ты действительно переживаешь все, о чем пишешь?

— Да, переживаю и сам себе дивлюсь, — ответил Родольф. — Но так оно и есть. Неделю назад я был в крайне подавленном настроении. Бури затихли, и я внезапно очутился в одиночестве и в тишине, это страшно угнетало меня. Но вдруг явилась Жюльетта. Я снова услыхал звонкий, как фанфары, смех двадцатилетнего существа. Передо мной появилось свежее личико, улыбающиеся глаза, губы, созданные для поцелуев, и я отдался прихоти, которая, быть может, перейдет в любовь. Мне нравится любить.

Вскоре Родольф заметил, что от него одного зависит довести этот маленький роман до благополучной развязки. Тут-то ему и пришла в голову мысль позаимствовать у Шекспира любовную сцену из «Ромео и Джульетты». Его будущей любовнице мысль показалась забавной, и она охотно согласилась принять участие в этой шутке. Как раз в тот вечер, когда они назначили друг другу свидание, Родольф встретил философа Коллина. Поэт только что купил веревочную лестницу, чтобы взобраться на балкон Жюльетты. У торговца птицами, к которому он обратился, соловья не оказалось, поэтому Родольф заменил соловья голубем, причем его уверили, что этот голубь всегда воркует по утрам, как только забрезжит заря.

Придя домой, Родольф рассудил, что вскарабкаться по веревочной лестнице не так-то легко и не худо было бы прорепетировать сцену, если он не хочет оказаться в глазах своей возлюбленной неловким и смешным, не говоря уже о том, что с такой лестницы не мудрено и свалиться. Он привязал лестницу к двум гвоздям, крепко вбитым в потолок, и целых два часа посвятил гимнастике. После бесчисленных попыток ему удалось кое-как подняться ступенек на десять.

— Ну, довольно, — решил он, — теперь я уверен в себе, а если я и остановлюсь на полпути, «мне крылья даст любовь».

И, захватив с собою лестницу и клетку с голубем, он отправился к своей Джульетте, жившей от него неподалеку. Ее комната выходила в садик, и там действительно имелось нечто вроде балкона. Но комната была на первом этаже, поэтому ничего не стоило попасть на балкон — надо было только перешагнуть через перила.

Увидав, что его поэтический план провалился, Родольф совсем приуныл.

— Ничего, — сказал он Жюльетте, — мы все же разыграем сцену. Вот птичка, ее мелодичное щебетанье разбудит нас завтра и возвестит о том, что, как ни тяжело, нам пора расстаться. — И Родольф примостил клетку в комнате возлюбленной.

На другое утро, ровно в пять, голубь приступил к исполнению своих обязанностей и огласил комнату протяжным воркованьем, которое, несомненно, разбудило бы влюбленных, если бы они спали.

— Теперь пора выйти на балкон и прощаться, проливая слезы, — напомнила Жюльетта. — Как, по-твоему?

— Голубь поторопился, — ответил Родольф. — Сейчас ноябрь, солнце встает не раньше двенадцати.

— Все равно, я встаю, — сказала Жюльетта.

— Постой! Зачем?

— Я страшно проголодалась и, сказать по правде, с удовольствием бы чего-нибудь поела.

— У нас с тобой поразительное единомыслие! Мне тоже отчаянно хочется есть, — воскликнул Родольф и, соскочив с постели, стал торопливо одеваться.

Жюльетта уже зажгла свечу и принялась шарить в буфете — не осталось ли там чего-нибудь. Родольф ей помогал.

— Смотри-ка! — сказал он. — Несколько луковиц!

— А вот и сало, — сказала Жюльетта.

— И масло.

— И хлеб.

— Но, увы, больше ничего!

Пока они рылись в буфете, голубь, беззаботный оптимист, продолжал ворковать.

Ромео посмотрел на Джульетту. Джульетта посмотрела на Ромео. Оба посмотрели на птицу.

И этого было достаточно. Судьба голубя-будильника была решена. Даже если бы он подал кассационную жалобу, это ни к чему бы ни привело, ибо голод — судья неумолимый.

Родольф развел огонь и начал растапливать сало. Вид у него был важный и торжественный.

Жюльетта с меланхолическим видом чистила лук.

Голубь продолжал ворковать, — он исполнял «Ивушку».

Его жалобам вторило сало, певшее свою песенку в кастрюле.

Пять минут спустя сало еще пело, зато голубь, испытав судьбу тамплиеров, навеки замолк. Ромео и Джульетта насадили свой будильник на вертел.

— Недурной у него был голос! — заметила Жюльетта, усаживаясь за стол.

— Нежное было создание! — сказал Родольф, разрезая превосходно поджаренный будильник.

Влюбленные переглянулись и заметили друг у друга на глазах слезинки.

…Лицемеры! Они плакали от лука!

После окончательного разрыва с мадемуазель Мими, которая, как помнит читатель, покинула Родольфа потому, что ее прельстили кареты виконта Поля, поэт старался как-нибудь рассеяться и взял себе новую любовницу — ту самую белокурую девушку, ради которой он однажды в порыве наигранного веселья нарядился в костюм Ромео. Но эту интрижку Родольф затеял лишь с досады, а со стороны девушки то был просто каприз, и связь их не могла быть долговечной. Вдобавок новая возлюбленная была весьма легкомысленная особа, хорошо изучившая азбуку плутовства. Она умела раскусить человека и потом играть на его слабых струнках, на это у нее хватало ума. А сердце ее было простым механизмом, невозмутимо отбивавшим незатейливый ритм. К тому же она отличалась необузданным тщеславием и свирепым кокетством и предпочла бы, чтобы ее возлюбленный сломал себе ногу, — лишь бы у нее не оказалось несвежей ленты на шляпке или одним воланом меньше на платье. Она была далеко не красавица, существо довольно заурядное и от природы обладала весьма дурными наклонностями, но вместе с тем эта девушка в иные минуты могла быть прямо очаровательной. Она быстро поняла, что Родольф сошелся с ней лишь для того, чтобы она помогла ему забыть Мими, но получилось как раз наоборот: общаясь с ней, поэт горько сожалел о прежней возлюбленной, образ которой с новой силой овладел его сердцем.