А. Эль РОГ ДИАНЫ Поэма …Я был далеко: Я время то воспоминал, Когда, надеждами богатый, Поэт беспечный, я писал Из вдохновенья, не из платы. Пушкин ПЕСНЬ ПЕРВАЯ Открой заветный том. Вдохни Струистый холод речи русской В ее младенческие дни, Когда, на неокрепший мускул Младого синтаксиса, — лег Кнута поэта мощный взлет, И гений Пушкина погнал Российского ихтиозавра… Друзья! Мы пили суп из лавра, Жевали кашу из пшена И не винтовкой долгоствольной Спаслись от яростных погонь, — Мы жалкой трусости огонь Поддерживали богомольно. То отсыревшим переплетом, Крича, он корчился в огне, То исходившей синим потом Поэмой невозвратных дней. Прияв конец скоропостижный, Дымился остов полки книжной, С ним заодно чадил кивот. А мы, потомки славной рати, Лодыжки свесили с кровати И, честь проев, спасли живот. Не с вами я, пустое племя Борзописателей! Мне темя Засеребрила седина. Продажных перьев не точу я У опереточных станков. Отдать без жалости готов За резву «Делию драгую», За лепет пушкинской зари, За «ручейки», за «сени сонны», За эту скрипку Гварнери, За лексикон, навек влюбленный В румянец полотна Ваттó,— Все визги музы вашей пленной, Затеявшей перед вселенной Воспеть Нью-Йорком Конотоп. Прохладен сумрак Аллалварды. Шуршит сосновых игл струя, Стекая нá землю. Бурьян, Расчесанный, как бакенбарды, Вдоль ручейка, по самый брег, Прорезан узкою тропою. Олени тут, замедля бег, Гуськом проходят к водопою. Их уши чуткие дрожат, Натянутые, как антенны, Ловя сопенье медвежат, Покашливание гиены, Сторожкий топот кабана, Скрип дерева и в отдаленье Тяжело дышащее мленье: То крепко чешется спина Лесного зубра; врыв копыта В бурьян, он трет ее сердито О придорожную скалу И сводит мощную скулу В неторопливую зевóту. Но вот олень-вожак рванул. Рога развеся: слышит, кто-то Тропу в бурьяне обогнул. Проснулись кущи Аллалварды, И, как костяшки с ловких рук У игрока в шумливы нарды, Скакнув, стада взметнулись вдруг. Миг — нет их. В картузе потертом, Жуя сосновую иглу, Сквозь тихий лес проходит фертом — Не дровосек, — его пилу Уже воспели! Весь — суровость, Чуб белобрысый — ниже лба, Две точки скул. Мой homo novus, Чей голос, зычен, как труба, Тропарь в минувшем вене плел бы, А в наши дни засел за колбы, И, как птенец по скорлупе, Клюет по богу — в ВКП… Короче, без ненужной брани, Мой лесовик — ученый ранний. Зимою гложет фолиант, А летом — вольный практикант, Враг хозрасчета, недруг траты, У мирных горцев не в чести… Он шел, и таксусы баккáта [1]Считал усердно по пути. Вдруг — загражденье. Ежевика — Не ежевика. Терн — не терн. Мой Домоклетов смотрит дико На длинный прут, что, гол и черн, Через дорогу протянулся. «Ба, проволока! — чертыхнулся Студент. — Граница далека; Ужли для шишек и береста Казенной глупости рука Огородила это место?» Бежит, плечо косым углом, К щеке подняв ремень винтовки, Дремучей чащи напролом Сын Красной Армии неловкий, Мужиковат и сероват, Волоча ноги, как халат. Кричит: «Назад, проходу нету!» «Что так?» — «Да, слышь, еще до свету С охотниками комиссар На зубра выехал в леса!» Поворотил студент покорный И вспять пошел месить траву… Эй, други ахровцы, ау! Палитры где у вас, проворны? Куда как тема хороша! Не царь, не бог, не падишах, Не древних мифов порожденье, Марс иль какой-нибудь Немврод, — Сам комиссар за загражденье Загнал державный свой народ! Но вы, засевшие за брашна, На полотне мазнув врага, Вам ваши бельма вскинуть страшно С отеческого пирога. Вы даже дым трубы фабричной Прикрыли дымкою приличной И не рисуете наряд Милиции, что, как и прежде, Рабочих шарит по одежде, Когда домой они спешат… Старатели казенной кисти! Но точка. Други, не хочу В Соловках жечь свою свечу, Лишен последних евхаристий: Вина, сверкнувшего в стакан, И пули, вогнанной в наган. ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Любимцы муз еще в купели, Вступая жизни на порог, Диана-девственница, пели Тебя и твой зазывный рог! Пред кем в сиянье звонкой славы, Старинной сказкой не вставал, Стремглав несясь через дубравы, Твоих видений карнавал? Пьянея запахом добычи, На бледной утренней заре Псы рыли воздух лапой, тыча Нос по ветру, и от псарей Рвались, дрожа, — чтоб, словно брызги, Рассыпаться по сторонам… И сладострастные их визги Так долго после снились нам! Забуду ль вкус дробинки терпкий, Взлет перебитого крыла?.. В резьбе старинной табакерки Эпоха памятью легла. Страстей не тех взыскуют нынче. Сменились боги и пейзаж. Ему расчетливого Винчи Пристал бы старый карандаш. Там, где, в воде закрякав, утка Зазывно селезня звала, — Вздымает серый остов будка, Рычит насос, пищит пила, Таскают люди камни, доски, Волна ломается о щит, С концом потухшей папироски В зубах десятник матерщит… Что ж, не для барышни кисейной Здесь место. «Влево, мать твою!» Бегут, напорного бассейна Взрывая в камне колею. Настанет срок. Вода помчится, Куда прикажет человек. И вихрем света излучится Ее насильственный пробег. А ты, кому наш век упрямый В ущельях, на гребнях горы, По всей вселенной строит храмы От Ниагары до Куры, Кому на Темзе бритт развязный, На Ганге медленный индус, Душой враги, одеждой разны, Алтарь единый возведут, В геометрической оправе Замкнув слепую силу рек,— Бог электричества, да славит Тебя строитель-человек! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Меж тем из мрака встали горы, Залиты золотом зари. Поджарых псов лихие своры Ведут на привязи псари. Осла погонщик гонит палкой, Хурджин щемит ему бока, И трусит он походкой валкой, Свисая профилем задка. Над бурдюком народ гогочет, С котлами кашевар хлопочет, Баран несвязанный дрожит, Его никто не сторожит. И бьется мальчик с самоваром… Охотники въезжают в лес. За молчаливым комиссаром Поодаль следует черкес — Телохранитель. После страды Несчетных дел, речей и встреч Дианы дикие услады Большевика должны развлечь. Треск западни у частоколья, И ты, зазывной пули свист,— Быть может, памятью подполья Еще вас любит коммунист! Иль, чтоб лукавым сибаритом К ручному зверю не привык, Тобою кровь свою пьянит он, Охоты яростный язык? Уж мой герой летит оврагом, Швырнувши повод у луки, Навстречу с треском бьют по крагам Его сухие тростники. За ним спешит черкес дозорный, И вьется конь под седоком, В изгибы троп папахи черной Туда-сюда бросая ком. Но что за странные повадки? Наш комиссар в бесплодной схватке С ольхой и с сонным роем ив Свой держит путь то вкось, то вкривь, То, рыща взглядом вдоль дороги, На всем скаку нежданно став, Вдруг бледной ленты клок убогий Сорвет с прибрежнего куста, То шарит в дуплах, то подскоком, Подняв над пропастью коня, Высматривает странным оком Листок бумажки в зеленях, То, блеском мысли обожженный, Глядит в упор, обвороженный, На высеченный вдоль скалы Фигурный знак, носящий сходство С чалмой на голове муллы,— И — тайной мысли сумасбродство — Покуда конь галопом нес, Сей знак в блокнот себе занес. Затравлен зубр. Пусты бутылки. Шашлычным жиром смазав рот И вдоволь поломавши вилки В зубах и в банках из-под шпрот, Охотники отдались неге. Стоял полудня сонный час, Когда, как скрип степной телеги, Воркует чей-нибудь рассказ — Бессмертного барона [2] эхо. Но встал усталый комиссар… Средь взрывов зевоты и смеха Безмолвно трубку он сосал. — Сидите! — Жест полубрезгливый Псарям не дал подняться с мест. (Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы, А тот же у владыки жест!) Телохранителю-черкесу, С ружьем сидевшему на пне, Он крикнул: «Я пройдусь по лесу, Чтоб не надоедала мне!» И скрылся. Сосен колоннада, Подобно армии солдат, Теснясь за ним в багряный ряд, Укрыла путника от взгляда И чада дымного костра, Где в камнях жарился с утра, На прутья длинные нанизан, Шашлык и где, водой облизан, Шипел прощальный тленья вздох, Окрест себя курчавя мох. О чем, меж чащи пробираясь, Он думал? Память ли плыла Над ним, как птицы два крыла, В недвижности перемещаясь, Иль мысль, — песочные часы, — Достигнув памяти предела, Над прошлым вновь взнесла весы Еще невзвешенного дела? Он помнил вечер: пели пули… Знамена рвались на ветру. Он был забыт на карауле И, коченея, знал: «Умру,— Но достою!» А нынче — где вы, Орлы, бойцы любви и гнева?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хрустит в ногах сосновый шелк. Слезясь, смола струит куренье. Кто жизнь по кругу обошел, Тот обречен на повторенье. Он мог бы криком роковым Предостеречь: мне все знакомо! Мы начинали, как и вы! Но глух и слеп его потомок, Как на заре был слеп и он, — Таков живущего закон. Не долго шел он по безлюдью. Остановился. Глянул вспять И вдруг, вперед рванувши грудью, Как заяц, бросился бежать. Бежать, к бокам прижавши локти, Бежать, как если б хищник когти Свои вонзить в него грозил. Бежать, минуя в полумраке Овраги, кочки, буераки, Ручьи, колючки и кизил… Красноармеец, где дозором, В каких местах гуляешь ты? Кого, слепым от лени взором. Высматриваешь сквозь кусты! Иль ты внимаешь осовело Стук дятла, дальний лай собак, Мякиной пальца порыжелой В бумажке вороша табак? И, закрутя и послюнявя Широкоротою губой, О бабьей думаешь поняве, Как дым махорки, голубой? Взгляни сюда… У загражденья Стеснилось сердце в беглеце. Лежит печать изнеможденья На испитом его лице. Он ногу медленно подъемлет. Занес, — в лесу раздался звук. То втиснул проволоку в землю Его презрительный каблук. вернуться Taxus baccata — красное дерево, тис. вернуться Охотничьи рассказы барона Мюнхгаузена. |
