Любимых ею гренадер Елизавета сама провожала в поход. В высоких ботфортах, при офицерском шарфе, в штанах и в треуголке с пышным плюмажем, императрица стояла у бочек с вином. От легкого утренника зарделись ее щеки – крепкие, как у деревенской молодухи. Гренадеры подходили к бочке по очереди. Тут она ковшик винца зачерпнет и руку протянет на закуску.

Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:

– Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная…

К полудню от колючих поцелуев рука распухла, императрица уже нетвердо на ногах держалась. Все черпала да черпала из бочек, пока спьяна не утопила ковшик: увели ее, спать уложили.

Шведский граф Горн спрашивал у Елизаветы при свидании:

– Стокгольм обеспокоен: противу кого собираете войска?

– Исполните обязанность свою, – отвечала Елизавета, – и успокойте двор своего короля: никаких видов на Швецию мы не имеем. Нам другие сверчки в уши верещат – не ваши сверчки!

Горн поспешил успокоить своего короля и взволновал прусского (тайным шпионом которого он состоял). Фридрих окончательно убедился, что русские медведи вылезают из своей заснеженной берлоги.

В это смутное при дворе время, посрамленный и жалкий, Бестужев доверялся лишь одному Вильямсу.

– Какое несчастье для России, – говорил он, – что фаворитом у нас Шувалов: любит парижские моды, читает Вольтера и философствует с Ломоносовым о стеклах и звездах… Тьфу их, умников этих! То ли дело был свинопас Разумовский: бочку целую выдует, спать ляжет и ни во что не мешался.

В пику канцлеру началось быстрое возвышение Михаила Воронцова. Без стука вхожий к императрице, этот человек сделал «карьер» в два спохвата: женитьбой на буйной алкоголичке Анне Скавронской (что доводилась Елизавете сестрой двоюродной) и еще тем, что в памятную ночь переворота 1741 года, когда сшибали с престола малолетнего царя Иоанна Антоновича, Воронцов стоял на запятках саней дочери Петра…

В один из дней – весенний, ростепельный – на пороге кабинета Воронцова появился человек. Знакомый. Где-то вице-канцлер его уже видел. Тогда он был одет скромно, а сейчас – о боже! – каким франтом стал.

– Простите, сударь, я запамятовал ваше имя.

– Дуглас, – поклонился незнакомец с ухмылкой.

Времена изменились, и Воронцов встретил его как долгожданного друга. Не знал, куда и посадить Дугласа.

– Итак, дорогой библиотекарь, – спросил любезно, – какие издания в Париже вышли за последнее время?

Дуглас, торжествуя, извлек письмо.

– Лично от короля! – возвестил он.

Воронцов протянул руку, но Дуглас письма ему не дал.

– Лично императрице! – сказал он.

Вице-канцлер с опаской глянул на двери:

– Вы неосторожны. Я не могу поручиться, что нас не слышали слуги… Впрочем, – спросил он, – под каким соусом прикажете мне подать вас к столу императрицы?

– Хотя бы как путешественника.

– Государыня наша вояжиров не жалует. Это неудобно. А чтобы представиться ко двору, надобно иметь чин!

Чина тоже не оказалось, и Дуглас увидел, что Россия вдруг быстрее, чем он мог ожидать, стала снова уплывать от Франции.

– Ради высоких целей мира в Европе, – совсем увял Дуглас, – я согласен признать себя даже курьером из Версаля.

– Курьер не пройдет дальше лакейской… Ах, какая досада! – искренне огорчился Воронцов. – Все было бы так хорошо, и… нет чина! Извините, сударь. Вы будете моим дорогим гостем. Я весь к вашим услугам. Велите только – и любимую дочь подам с трюфелями. Но без чина, посудите сами, как же я введу вас в покои ее величества, помазанницы божией?

Дуглас размахнулся и шлепнул письмо короля на стол.

– Будьте уж тогда курьером… вы! – вздохнул иезуит.

Воронцов передал письмо Елизавете со словами:

– Этого мы ждали много лет…

Пальцы императрицы вздрагивали, когда она разворачивала послание короля Франции. Восемь лет две страны, духовно связанные музыкой, литературой, театром, живописью, модами, – не имели связи в политике… Разве это мыслимо? Она много слышала о Людовике дурного (впрочем, Людовик слышал о ней не менее), но в юности Елизавета считалась его нареченной невестой. И кто знает? – быть бы дочери Петра королевой Франции, никогда не покушала бы пирогов с визигой, жирных кулебяк да расстегаев, не поморщилась бы с похмелья от чухонской клюковки.

«Так и бог уж с ней – с этой Францией!..»

Людовик начинал письмо круто: гнать и гнать императрице от себя Бестужева – вот первое, что бросилось в глаза Елизавете. А потом ласковости о ней, заботы о здоровье и прямые слова, что пора обменяться посольствами.

С поспешностью, поразительной для этой лентяйки, Елизавета отвечала королю в том же дружеском духе; она сулила Людовику «постоянную и искреннюю дружбу» между Россией и Францией. Но про Бестужева – ни слова.

– Сор из избы русской нечего по чужим дворам таскать… Михайла Ларионыч, – велела она Воронцову, – поищи человека, в обхождениях привычного, чтобы его в Париж отправить. Худого не надо, а хорошего тоже не пошлем. Ищи с таким чином, что и Дуглас – ни рыба ни мясо. Но Бестужеву о том – ни гугу! Человек сей отклеился от меня, словно пластырь паршивый…

Но Бестужев не желал сдаваться. Канцлер он или не канцлер?

– В самом деле, – утверждал он повсюду, – что волками-то на меня смотрите? Коли затеяли поход на Фридриха, так не я ли был врагом Пруссии все эти годы? Лондон подгадил малость, но торговля да старые долги не разорвут союз России с Англией. Вот Франция только…

Он люто ненавидел Францию, как извечную соперницу любимой им Англии. Но был бессилен что-либо поделать, ибо Елизавета начала любезности с Людовиком за его спиной. Людовик секретничал от своих министров, а Елизавета, как черт от ладана, пряталась от своего канцлера.

О век осьмнадцатый, торжественный и темный, когда политика самым верным ключам предпочитала воровские отмычки!..

Нужного для посылки в Париж человека Воронцов отыскал в своем же доме. Каждому ленинградцу знаком этот дом на Садовой – мрачный и приглушенный, стоит он в глубине сада, за высокой решеткой, а напротив протянулись магазины шумного Гостиного двора. Это здание бывшего Пажеского корпуса, а в описываемое нами время – фамильный замок-дворец графов Воронцовых…

В одном из залов этого дворца учитель Бехтеев давал урок российской грамматики двум девочкам-подросткам. Двоюродные одногодки, они сидели напротив скромного учителя в креслах, обтянутых фиолетовым лионским бархатом. Одна из них (уже тогда с задатками неземной красоты) стала позже графиней Строгановой и была отравлена ядом в трагической любовной истории. А другую читатели хорошо знают… Вертлявая и кислая девочка с раздутыми, как яблоки, щеками, она стала впоследствии (под именем княгини Дашковой) известна всему миру – как президент Российской Академии наук, первая в мире женщина, занимавшая такой высокий и «не женский» пост…

Бехтеев читал девочкам сказку про Ерша Ершовича, когда в детскую вошел вице-канцлер и сказал по-французски с прононсом:

– Сударь, мне хотелось бы поговорить с вами…

Учитель не растаял перед вельможей, как масло на солнцепеке:

– Ваше сиятельство, здесь идет урок великого языка, сиречь российского! Не пренебрегайте же им.

– Извини, друг мой, – перешел Воронцов на русский. – Но ты и впрямь нужен мне… Скажи: не манит ли тебя миссия в Париж, где твой ум и эрудитство весьма были бы пригодны? – И в кратких словах он дал понять, какова будет эта миссия.

Бехтеев ответа не дал – должен обдумать.

Поздно вечером, когда вице-канцлер уединился для сна отдельно от жены (снова запой), Бехтеев нагрянул к нему в покои.

Согласный ехать в Париж, он развернул лист бумаги:

– Я все измыслил, ваше сиятельство, а о чем мыслил – тому следуют пункты… Первое, – провозгласил Бехтеев. – Ежели в Париже потребуют от меня рукописно, то с чем я прислан?

– А мы сочиним мемориал на имя министра Франции Рулье.