К губам поднесу и прислушаюсь, Всё я ли один на свете, — Готовый навзрыд при случае, — Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги, кроме жутких Глотков и плескания в шлепанцах И вздохов и слез в промежутке. ЗЕРКАЛО В трюмо испаряется чашка какао, Качается тюль, и – прямой Дорожкою в сад, в бурелом и хаос К качелям бежит трюмо. Там сосны враскачку воздух саднят Смолой; там по маете Очки по траве растерял палисадник, Там книгу читает Тень. И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках Мерцающий жаркий кварц. Огромный сад тормошится в зале В трюмо – и не бьет стекла! Казалось бы, всё коллодий залил, С комода до шума в стволах. Зеркальная всё б, казалось, на́хлынь Непотным льдом облила, Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, — Гипноза залить не могла. Несметный мир семенит в месмеризме, И только ветру связать, Что ломится в жизнь и ломается в призме, И радо играть в слезах. Души не взорвать, как селитрой залежь, Не вырыть, как заступом клад. Огромный сад тормошится в зале В трюмо – и не бьет стекла. И вот, в гипнотической этой отчизне Ничем мне очей не задуть. Так после дождя проползают слизни Глазами статуй в саду. Шуршит вода по ушам, и, чирикнув, На цыпочках скачет чиж. Ты можешь им выпачкать губы черникой, Их шалостью не опоишь. Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет – и не бьет стекла! ДЕВОЧКА Ночевала тучка золотая На груди утеса великана. Из сада, с качелей, с бухты-барахты Вбегает ветка в трюмо! Огромная, близкая, с каплей смарагда На кончике кисти прямой. Сад застлан, пропал за ее беспорядком, За бьющей в лицо кутерьмой. Родная, громадная, с сад, а характером — Сестра! Второе трюмо! Но вот эту ветку вносят в рюмке И ставят к раме трюмо. Кто это, – гадает, – глаза мне рюмит Тюремной людской дремой? * * * Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь! У капель – тяжесть запонок, И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах. Всю ночь в окошко торкался, И ставень дребезжал. Вдруг дух сырой прогорклости По платью пробежал. Разбужен чудным перечнем Тех прозвищ и времен, Обводит день теперешний Глазами анемон. ДОЖДЬ Надпись на «Книге степи» Она со мной. Наигрывай, Лей, смейся, сумрак рви! Топи, теки эпиграфом К такой, как ты, любви! Снуй шелкопрядом тутовым И бейся об окно. Окутывай, опутывай, Еще не всклянь темно! – Ночь в полдень, ливень, – гребень ей! На щебне, взмок – возьми! И – целыми деревьями В глаза, в виски, в жасмин! Осанна тьме египетской! Хохочут, сшиблись, – ниц! И вдруг пахнуло выпиской Из тысячи больниц. Теперь бежим сощипывать, Как стон со ста гитар, Омытый мглою липовой Садовый Сен-Готард. КНИГА СТЕПи Est-il possible, – le fût-il? ДО ВСЕГО ЭТОГО БЫЛА ЗИМА В занавесках кружевных Воронье. Ужас стужи уж и в них Заронен. вернутьсяВозможно ли, – было ли это? Верлен (фр.). |
