Это уже явная издевка. У Хеншке уши пылают от негодованья, а рука сжимает палку. Мне надо только мигнуть ему. Он знаком с командиром кавалерийского корпуса черного рейхсвера. Черт с ней, пусть он ее пристукнет. А кособокий пусть сунет что-нибудь в рот девчонке, носок хотя бы. Но он бесноватый. А я пока покурю.

Хеншке-Тяжелая Рука забрехал, как собака, спущенная с цепи.

— Я тебя прикончу. Слышишь! Я в мундире…

Лизбет заметалась по комнате. За печкой он ее настиг.

— Ах ты скотина, дерьмо… — Каждое бранное слово сопровождалось размашистым ударом палки. Девочка кричала так, что волосы становились дыбом. Кособокий прокрался к двери.

Крик ужаса вырвался у Хильды, она бросилась к Хеншке и кулаками стала дубасить его по спине.

— Ах ты дрянь, — зарычал Хеншке, изо всей силы занес палку и описал ею круг в воздухе. Удар пришелся Хильде по ребрам. У нее перехватило дыханье. Она упала. А тот продолжал избивать Лизбет методично, нещадно.

Когда она уже не сможет защищать руками голову, он ее прикончит, думал гестаповец в кожаном пальто, надо стараться курить, не затягиваясь, моя старуха каждый день мне это твердит…

Хильда подползла к плите и открыла чугунную дверцу топки. Если бы там еще сохранился жар… Господи, сделай так, чтобы там был жар, пусть я голыми руками схвачу его и швырну в глаза этому извергу, я брошусь на него, прежде чем он успеет опомниться.

Ага, девка рыщет в поисках головешки или горячих углей. Она схватит их голыми руками. Бабы, они это могут. В Каттовице одна такая закрыла рукой дуло моего автомата, чтобы я не стрелял в ее пащенка: «Не надо, умоляю вас, не надо!..» Но печка давно погасла. Зола уже холодная, малютка, холодная-прехолодная.

Лизбет больше не ощущала отдельных ударов. Казалось, дикий зверь терзал и рвал ее тело. Вот оно и пришло. Я знала, что скоро так случится. Сегодня, когда я входила с Гитой во двор, я знала, что так будет. Хеншке, стоя у водокачки, избивал русского. Недалек тот день, когда он и меня изобьет, подумалось мне. Я это знала еще в тридцать третьем году, когда отца уволили из трамвайного парка. Двадцать четыре года службы, под конец он уже был контролером и… пожалуйте, за ворота, новый закон о государственной службе, неблагонадежный элемент, социал-демократ. Надо было бы уже тогда распрощаться с жизнью. А теперь у меня Гита. Вон она зовет. Меня зовет. С Гербертом мы бы еще свет увидели. Я же здесь, Гита. Почему ты меня зовешь откуда-то издалека…

— Где мой пистолет? — прохрипел Хеншке. — Я сейчас ее прикончу. — Лицо у него было красно-синее, на багровой шее набрякли желваки. Человек в кожаном пальто оставался безучастным. Если б эта девчонка так не орала! С улицы послышались шаги, голоса, где-то хлопнула дверь. Неужто уже танковая тревога?

— Мой пистолет!

Хильда увидела, что Лизбет вконец обессилела, руки ее упали и простерлись на полу ладонями кверху. Туловище еще как-то держалось, затиснутое в угол комнаты. Голова склонилась на высоко вздернутое плечо. Под подбородком струились черные волосы с блистающими капельками пота. В эту блестящую черную копну стекали две тонкие струйки крови, хлынувшей из носу.

— Мой пистолет!

Гестаповец по-прежнему сидел не шевелясь.

— Хорошо же, я ее и так прикончу!

Палка, набирая силу, уже описала в воздухе широкий полукруг, но не опустилась на Лизбет. Хильда схватила с плиты ведро, до половины еще наполненное краской, и, прежде чем Хеншке успел опомниться, вылила ему на голову черную жижу. Хеншке изрыгнул проклятие. Глаза как перцем ожгло, рот свело от острой горечи. Он ничего не видел. «Соляная кислота!» — пронеслось в его мозгу. Его невестка, поссорившись с мужем, плеснула ему в лицо соляной кислотой. Он остался слепым. Хеншке выронил палку, ощупью сделал несколько шагов ио комнате, потом завопил, как скотина на убое. Черная, до неузнаваемости искаженная физиономия поистине сделала его похожим на черта в образе человеческом. Обхватив руками стропило, он перестал орать и жалобно заныл:

— Глаза! Глазыньки мои! Помогите!

Человек в кожаном пальто тяжело поднялся с места. Хильда все еще держала ведро обеими руками. Ну, этот сейчас прикончит Лизбет, а заодно и меня, пронеслось в се голове. И это будет небольно, совсем небольно… Замолчи ты, ради бога, Гита, Руди вернется и возьмет тебя с собой.»

А, вот ты каков, думал гестаповец, беснуешься, как кабан, покуда тебе ничего не грозит, и труса празднуешь, когда делишки плохи. Эта бражка и довела нас до ручки! Он и сейчас цел и невредим. Но небольшой шок — и наш герой уже визжит и зовет на помощь…

— Ах ты рохля! — крикнул он Хеншке, потом, волоча ноги, пошел к двери и спустился по лестнице. Хеншке, все еще державшийся за стропило, выл ему вслед. Когда внизу заскрипели ворота, Хильда пробудилась от своего оцепенения. Она поставила ведро и подтащила Лизбет к ее тюфяку.

— Вильгельм, — плакался Хеншке, — дай мне руку!

Ответа не было.

Над плитой на проводе болтался электрический выключатель. Фольмер в свое время подсоединил его к лампе и подвел к плите, чтобы Лизбет удобнее было включать утюг и электронагреватель. Хильда рванула провод. Лампочка под потолком погасла. Гита мгновенно перестала плакать. Хильда, склонившаяся над Лизбет, услышала, как девочка соскочила с кровати и подбежала к ней. Лизбет пришла в себя, пыталась заговорить. Но с се губ срывались только нечленораздельные звуки. Хеншке ощупью пробирался к двери.

— Глаза! Глазыньки мои!

Девочка обвила руками шею матери.

— Воды, — уже отчетливо прошептала Лизбет. С лестницы вдруг донеслись какие-то крики, стук, хлопанье дверей. — Воды, — шептала Лизбет, — плесни мне воды в лицо.

Хильда взяла ведро. Внизу у лестницы лежал Хеншке, охая и стеная. Она переступила через пего, тщательно вымыла ведро под водокачкой и затем его наполнила. Возвращаясь, она увидела жену Хеншке, хлопотавшую около мужа.

— Возьми его за ноги, — приказала та своим бранчливым голосом.

Но Хильда вторично переступила через стонущего Хеншке и понесла наверх свежую, прозрачно-холодную воду.

Сколько времени он идет и идет, Хагедорн не знал. Часов у него теперь не было. Часы он оставил в лазарете, так как, не желая терпеть муки голода, выменял их у одного крестьянина на трехфунтовый кусок ветчинного рулета. Не менее голодные товарищи усердно помогали ему справиться с рулетом. Не мог он роскошествовать, когда другие нищенствуют. Рука дающего не оскудеет, любила говорить мать. И отец, вопреки своему обыкновению, поддакивал ей.

Где-то над туманами уже занималось утро — пора петушиных криков. Молочно-белый свет растекался вверху над туманной бурдой и падал капелью на землю, сопровождая каждый шаг беглеца. Уже запевали птицы, а он все еще не сыскал для себя надежного укрытия.

Он шел по мокрым лугам и по липучей грязи отвалов, пересекал топкие вспаханные ноля, перепрыгивал через канавы, продирался сквозь иссохшие изгороди, везде бежал даже звука человеческого голоса. Ему чудилось, что он проходит через бесчисленное множество одеял, по растянутым в воздухе простыням и, чтобы продвинуться вперед, откидывает одеяло за одеялом. Но вот он лишился и единственного своего ориентира. Смолк орудийный гром и чуть слышный стрекот пулеметов. Вокруг царила гробовая тишина, точно в день поминовенья усопших. Время, драгоценное время утекло у него между пальцев, как зачерпнутая в реке вода, и вместе с ним и чуть забрезжившая надежда и трезвость его рассуждений. С каждым шагом в разгоравшийся день его нагоняла бесконечная усталость, тупая покорность року, которую он едва стряхнул с себя недавно.

На вспаханном поле Хагедорн остановился и вдруг почувствовал, что руки его праздно болтаются вдоль тела, что сапоги тяжелы от налипшей грязи, каска давит голову, шинель весит центнеры и мерзкая корка грязи застывает на лице. Где-то недалеко впереди прошел поезд, локомотив затормозил и спустил пары. В стороне, но тоже поблизости яростным лаем залилась собака. Хагедорн был твердо уверен, что где-то рядом населенный пункт; значит, идя вперед, он очень скоро налетит на часового или патруль.