Я приехала после войны в Персидском заливе. Мне рассказывали прежние жильцы, что во время воздушных тревог, когда Ирак обстреливал Израиль своими ракетами, они прятались (жильцы, конечно, а не ракеты) в ванной, потому что только в ванной здесь есть настоящая дверь, а не эти откатные, как в вагоне поезда. (Ну еще входная настоящая, правда).

Ты знаешь, мне здесь очень не хватает Москвы и наших с тобой прогулок по улицам.

Помнишь, мы познакомились на Пушке с двумя голубыми, и потом устраивали друг другу "показательные выступления". Эти голубые, пожалуй, единственные мужчины, которых я могу более-менее терпеть. Они почти как женщины, такие нежные. Им тоже трудно в жизни. Их, как и нас, мало. Вообще, всего хорошего на свете мало, меньше, чем всякого дерьма. А их секс меня даже возбудил.

Одного звали Романом. А второго?.. Забыла. Вот на квартире этого второго мы и устроили "сеансы". Ребята разделись догола и начали по-женски нежно ласкать друг друга. И даже их члены не казались мне неприятными.

Я, как и тогда, в первый раз, искоса наблюдала за твоей реакцией, но теперь уже чуть с ноткой ревности. Ты была страшно возбуждена и тоже косилась на меня. После того, как ребята кончили, брызнув друг на друга струйками спермы, и уселись, отдыхая, мы с тобой начали срывать друг с друга одежду. И вцепились друг в друга, будто изголодавшиеся звери в мясо. Помню, меня подогревало то, что за нашим любовным процессом смотрят, что им восхищаются, любуются. Я даже старалась делать свои движения грациозными, театральными. И ты, кажется, это поняла и стала мне подыгрывать.

Может, я зря все это пишу? Может, тебе все это неинтересно? У тебя (да в принципе, и у меня) давно уже другая жизнь, и я для тебя - лишь эпизод в твоей жизни. Мелькнула метеором, оставила затухающий огненный след и унеслась в Израиль. А вот ты для меня не эпизод в жизни, а часть моей жизни, в том числе и нынешней. Я изливаю на бумаге свои воспоминания, отсылаю тебе. И надеюсь, что ты все читаешь и испытываешь те же чувства, что и я. Мне бы этого хотелось. Даже если ты от скуки не дочитываешь мою печальную эпистолу, выбрасываешь в мусор или рвешь на мелкие части и спускаешь в унитаз, чтобы муж случайно не прочел.Слушай! Ведь если ты действительно вышла замуж, то вполне возможно, родишь ребенка. Единственная польза от мужиков.

Черт, жаль, что так долго идут письма. Пока туда, пока обратно - месяцы. Быстро узнать не получается. А звонить очень дорого. Впрочем, по российскому неумению и нежеланию считать деньги, я плюнула бы на эти шекели и позвонила. Но боюсь. Боюсь отчего-то. Как представлю, что ты вдруг возьмешь трубку, и мне надо будет что-то говорить. Что, кроме дежурных фраз, можно сказать через черный провал, сквозь помехи, когда поджимает время, бегут минуты-шекели. Повиснет напряженное молчание, пауза, будто нечего сказать. Это ужасно. Я не могу говорить с тобой пять минут. Мне нужны часы, сутки, месяцы, годы, вся жизнь общения с тобой. Да что вообще можно сказать по телефону?.. Только письма. Эти эфемерные листочки, болтающиеся над землей, связывают нас с тобой. Как странно.

Говорят, человек не помнит запахи, только цвета, звуки и так далее. А я помню твой запах. Похожий на хвойный запах раскрытой вульвы. Я помню твой вкус - пряный вкус любовного сока. Ты истекаешь...

Однажды ты сказала, что тебе никогда не нравилось мое имя - Люба. И я всерьез тогда подумывала изменить его, допустим, на Лену. Чтобы быть, как ты. Даже справки наводила, можно ли это сделать. Смешно, правда?

Я просто люблю тебя, Ленка. (Наверное, глупо - повторять это каждый раз). Будь счастлива!

Я же вряд ли буду счастлива на земле сыновей Израиля. Я, как ни странно, не люблю с детства сии палестины. Еще когда в школе читала Библию, меня неприятно поразили все эти жестокие, кровожадные разборки между скотоводческими племенами, которые по какому-то дурацкому недоразумению были вроде бы моими предками. Мне не понравился их злобный, мстительный, склеротичный божик с его пустыми, глупыми обещаниями... Впрочем, почитай сама и, зная меня, поймешь мои ощущения. И вот теперь я тут живу. Ну не странно ли?

Уже второй час ночи. Сейчас я закончу писать (о, ручка кончается, нужно тратить шекели и покупать новую, самую дешевую), запечатаю толстый конверт и завтра отнесу его на почту. И израильтянка на почте в очередной раз удивится, чего же эти русские пишут в таких толстых письмах, и не жалко им шекелей.

Я не буду ждать от тебя ответа. Через несколько дней я снова сяду с вечера за столик в моей комнате и опять до середины ночи буду любить тебя, греться воспоминаниями и плакать. (Хорошо, что не чернильной пишу, а шариковой, а то б капли слез на нескольких страницах - ты знаешь на каких - размыли текст, и тебе было бы трудно читать. А так я просто смахиваю жидкость с бумаги. Паста не растворяется в воде. И в слезах. Очень гениальное изобретение. Интересно, как раньше барышни гусиными перьями письма писали своим членястым декабристам, небось все страницы были в слезных кляксах).

Ну ладно, ты видишь, и вправду заканчивается стержень. Не знаю, как написать - "прощай" или "до свидания". Прощаться не хочется, это так печально и безнадежно. А выражение "до свидания", вроде, бессмысленно, потому что... "Я тебя никогда не увижу".

Твоя Любовь.

P.S. У меня очень подходящее имя!"

Легкая поземка крутила снежную крупу, местами перетягивая серый асфальт пустынной дороги от края до края белыми перемычками.

"Темнеет", - машинально отметил Глеб: "Скоро, пожалуй, нужно будет включать подфарники".

Начинающиеся сумерки, низкое серое небо, черные голые стволы деревьев по бокам трассы, темный асфальт, местами переметенный белым снегом - тусклая картина, на кого угодно могущая нагнать тоску. Только не на Глеба. Он любил зимние поездки. Любил крохотные снежные торнадо, вьющиеся на дорожном полотне, резкий ветер открытых пространств, острый мороз за бортом своей бежевой "девятки". Любил "на контрасте", поскольку в салоне машины было мирно, тепло и уютно. Он не зависел от холода, темноты, неприветливости внешнего мира. Независимость - это свобода. Глеб любил свободу. Он слишком хорошо знал, что такое несвобода.

Он понимал, что на протяжении длинной нити километров, его свобода зависит от работы мотора. Поэтому движок "девятки" всегда был в должном порядке, работал бесшумно и безотказно. Ребята старались на совесть, блюдя его тачку. Глеб денег зря не платил и был бы более чем недоволен, случись что с машиной в дороге. Пожалуй, на одной неустойке за такой казус разоришься. Все это знали, поэтому движок и ходовую буквально обсасывали.

Кроме того, на всякий пожарный в багажнике лежали две канистры с бензином. Глеб заправлялся на бензоколонках, не трогая канистры. Это был его НЗ, который усиливал ощущение независимости от внешних обстоятельств.

Глеб включил габаритные огни и некоторое время раздумывал, не включить ли уже сразу и ближний свет. Он машинально повернул руль, вписывая машину в поворот, и на обратном ходе руля увидел впереди на обочине голосующую девушку в джинсах и легкой кожаной куртке. Девушка была без шапки.

"Откуда она здесь?" - Глеб быстро окинул взором пространство слева и справа от трассы - никаких примыкающих дорог не было, и он не помнил, чтоб недавно проезжал мимо них. Автобусы по трассе не ходили. Вернее, пролетали изредка и без остановок междугородные красные "Икарусы" с чадящим выхлопом.

Глеб был осторожен - жизнь научила, - и знал, что останавливаться в таких случаях нельзя. На 100% эта баба - приманка. Откуда они могут выскочить? Лес далеко. А по снежной целине быстро не добежишь. Впрочем, откуда-нибудь может снайпер дать, когда он остановит, и бежать не надо. Спокойно подходи, выволакивай труп, бери машину. Лобовик заменить или боковое стекло недолго. Вот только кровь в салоне затирать придется... Нет, хлопотный вариант...