Я сидела на огромном валуне, обхватив колени руками, и смотрела вдаль, туда, где море сливается с небом. Кричали чайки. Пригревало солнышко. Было так тихо и спокойно, что совсем не хотелось думать. Ни о чем. Хотелось забыться, хоть на час. Не вспоминать, не мучиться.

Шел четвертый год революции. Мир перевернулся.

Мы уже не содрогались при известии о чьей-то смерти. Вокруг полыхали пожарища. И только Меридор еще оставался маленьким островком мира и порядка. Но не покоя. О нет! Покоя не было ни днем, ни ночью.

Я закрыла глаза и подставила лицо еще не жарким солнечным лучам. Скоро начнется утренний прилив, и мне придется вернуться домой. Но пока еще можно посидеть в одиночестве, отрешившись от всех бед и забот, представляя себя маленькой девочкой, папиной дочкой.

Интересно, когда закончилось мое детство?

Может, тогда, когда однажды отец, еще даже не пожилой человек, захотел подняться с постели, но не смог – отнялись ноги. И мне, четырнадцатилетней, пришлось вместо него объезжать арендаторов, заниматься починкой прохудившейся церковной крыши и самой вести хозяйство. Не стало времени для игр. Пришлось всерьез учиться разбираться в правилах севооборота, кормовых травах и прочих столь же романтических вещах.

А может, тогда, когда в пятнадцать лет ко мне впервые посватались. И причиной тому была вовсе не моя неземная красота.

То, что я не красавица и никогда ею не стану, я поняла достаточно рано. Увы, папа ошибся. От мамы мне достались только глаза – большие, в минуту изумления становившиеся просто огромными. «Они у тебя круглые, как у испуганной мыши» – бывало, смеялся надо мной Жером.

Иногда по утрам я подходила к зеркалу в надежде, что ночью произошло чудо, и я наконец-то стала другой. Но из зеркала на меня глядело все то же лицо: не прекрасное, но и не уродливое. Обыкновенное.

Фигура не становилась более женственной. Да, конечно, с возрастом у меня появилась грудь. Я округлилась в положенных местах, но все равно оставалась угловатой, как подросток. В мужской одежде, а другую я почти не носила вне дома, меня никто из посторонних не принимал за девушку.

Оставалась последняя надежда, что когда-нибудь мои волосы станут длинными настолько, что я смогу называть их волной или гривой. Но пока, стоило им отрасти до плеч, как они становились совершенно неуправляемыми, переставали расчесываться и постоянно лезли в глаза и рот.

Тогда Матильда, горько причитая, брала в руки ножницы и состригала мои буйные кудри. Разумеется, рядом всегда оказывался Жером и, утешая меня, говорил что-то жалостливое о бедных овечках.

Так что, когда господин Пишо в изысканных выражениях заговорил со мной о моей небесной красоте, я сразу поняла, что речь идет о земле.

Предприимчивый и удачливый делец, успешно совмещавший адвокатскую практику и морскую торговлю, прикупил по соседству с нами небольшое поместье. То ли для полного счастья ему не хватало дочки захудалого, но все же барона с древним именем, то ли наш лес, клином врезавшийся в его земли и буквально кишевший всякой живностью, показался привлекательным ярому охотнику.

Отец, всегда отличавшийся здоровым чувством юмора и не потерявший его даже из-за болезни, оставил решение вопроса за мной и позволил упитанному господину Пишо поговорить со мной и открыться в своих истинных чувствах. Однако мне было не до смеха. Избавиться от настойчивого поклонника оказалось не так-то просто.

Господин Пишо взял за правило делать мне предложение каждые полгода – весной и осенью. Я уже не вздрагивала при его появлении, но прикидываться маленькой девочкой, не готовой к принятию столь ответственного решения, мне становилось все труднее.

Последний раз господин Пишо посетил нас с официальным предложением в марте 1789 года. Я в очередной раз отказала ему, и мы расстались если и не врагами, то уж никак не добрыми соседями.

Не могу сказать, что мне не хотелось замуж. Конечно, как всякая нормальная женщина, я хотела бы семью, любящего мужа и кучу детей. Но, к сожалению, влюбленные поклонники не выстраивались в очередь, добиваясь моей благосклонности. Мне просто негде и некогда было с ними знакомиться.

Три года подряд, до самой своей болезни, отец звал меня с собой к маркизу на всякие сборы и ассамблеи, но я наотрез отказывалась. Унижение, испытанное однажды, было слишком сильным, и мне совершенно не хотелось пережить подобное снова.

Конечно же, я ездила к крестному в гости, и не раз. И даже оставалась в Троншуа на месяц-другой, вдоволь облазив окрестные леса. Но только тогда, когда кроме меня в замке не было других гостей.

Была еще одна причина, по которой я и не помышляла о замужестве. Я совершенно не представляла себе, как смогу покинуть отца, особенно в теперешнем его положении.

Поэтому я старалась поменьше мечтать и побольше работать.

Жили мы очень замкнуто. Кроме Матильды, командовавшей на кухне, и Жерома, помогавшего Гастону на конюшне и по хозяйству, с нами в замке жили еще только двое: Альфонс и Катрин. Альфонс – это камердинер отца, низкорослый и жилистый, постоянно отстаивающий от посягательств Матильды свое главенствующее положение в доме. Он опекал отца, как любящая мать своего ребенка, и лучшего помощника мне было не найти.

А Катрин я забрала к себе после того, как умерла от воспаления легких их с Пьером мать. Пьер остался с отцом, и сейчас это был лучший кузнец в округе, такой же мощный и мускулистый, как его отец, только моложе и сильнее. А Катрин, давнишняя подружка, стала моей компаньонкой и помощницей во всех домашних делах.

Она была моя полная противоположность – пухленькая и очень женственная, отрада для глаз Матильды, которая, отчаявшись откормить меня и Жерома, с удовольствием переключилась на Катрин.

Жером вымахал настоящим верзилой. Стройный, широкоплечий – красавец, глаз не оторвать. Из него и Катрин могла бы получиться отличная пара, если бы не одно «но»: Катрин тосковала по Роберу, а Робер тосковал по морю. Такой вот треугольник. Но Матильда не теряла надежды, что все еще устроится, и ее детки (мы все были ее детками) будут счастливы.

Честно говоря, у Катрин не было никаких шансов. Ибо наш Робер, правнук и тезка знаменитого корсара Робера Сюркуфа, грезил только о море. Родители хотели сделать из него добропорядочного буржуа, но у них ничего не вышло. Ему было всего лишь пятнадцать, когда четыре года назад, в 1789, он записался добровольцем на корабль с красивым названием «Аврора» и уплыл в Индийский океан в поисках приключений.

Через три года он вернулся, возмужавший и набравшийся опыта, и уговорил родственников купить небольшой бриг и сделать его капитаном. Так что в настоящий момент его новый корабль «Креол» стоял в гавани Сен-Мало и готовился к отплытию.

Робер набирал команду, запасал провизию и время от времени заглядывал к нам на огонек. Мы с удовольствием слушали его рассказы о морских приключениях, а Катрин, затаив дыхание и приоткрыв рот, не сводила глаз со своего кумира.

В апреле 1789 года к нам приехали дорогие гости – мой крестный и его друг и командир маркиз де Ла Файетт. В малой гостиной, куда все перебрались после обеда, я забилась в самый дальний уголок и притворилась целиком поглощенной вышиванием, а сама во все глаза смотрела на живую легенду.

Де Ла Файетт был оживлен и с большим воодушевлением говорил о целях и задачах открывавшихся в мае Генеральных Штатов, о необходимости реформ и о том, что грядущие перемены должны коснуться всех слоев общества. Отец, прикованный к инвалидному креслу, но не потерявший остроты ума и прозорливости, вставлял критические замечания, а крестный с улыбкой слушал их обоих.

Воодушевление де Ла Файетта было заразительным. Я как губка впитывала слова маркиза и досадовала на отца за его скептицизм и пессимистические прогнозы. Мне было стыдно, что я так мало читала и так мало понимала в том, что обсуждали эти умные и образованные мужчины. Они говорил о физиократах и энциклопедистах, цитировали Мабли и Морелли. И примерно через час после начала дискуссии я дала себе клятвенное обещание дочитать, наконец, многострадальное «Письмо слепым в назидание зрячим» Дидро.