— Действительно, таков мой обычай, но сегодня я должен сделать несколько визитов соседям и поэтому сел за стол в полдень. Садитесь, вы ещё сможете наверстать упущенное.
И он велел принести на стол уже убранные блюда. Умирая от голода, я не произнёс ни слова и с отменным аппетитом принялся за еду, отказавшись, впрочем, от супа и варёного мяса.
— Не стесняйтесь, — сказал он, — я подожду.
— Вы ошибаетесь, господин граф, я нарочно лишил себя этих блюд, чтобы быть наказанным за опоздание.
После обеда я отправился сопровождать его во время визитов. Сначала мы побывали у самого близкого соседа в одном лье от Спессы, некоего барона де Местра, который круглый год жил в деревне со своим многочисленным семейством. Мы провели у него весь день. Вечером после нашего возвращения управляющий вернул мне стоимость свечей. По его объяснению, граф просто забыл распорядиться, чтобы мне прислуживали так же, как и ему. Нам подали вполне сносный ужин, коему я отдал должное, съев не меньше, чем за четверых. Граф лишь поглядывал в мою сторону, а сам ни к чему не притрагивался. Лакей, сопровождавший меня до самой комнаты, почтительно осведомился, в котором часу я имею обыкновение завтракать. На следующее утро мне подали кофе в кофейнике, а сахар в сахарнице, другой лакей причесал меня, и служанка прибрала комнату. Одним словом, всё совершенно переменилось. Я уже поздравлял себя, что преподал милейшему графу урок гостеприимства, но сколь жестоко я ошибался! В один прекрасный день, когда я занимался своей обширной “Историей польских смут”, явился управляющий и спросил, когда мне угодно обедать.
— Как обычно. Впрочем, вы должны спрашивать об этом у господина графа.
— На сей раз вам придётся обедать одному.
— Почему так?
— Господин граф уехал в Гёртц и не предупредил, когда изволит возвратиться.
Это уже слишком, подумал я. Конечно, каждый сам себе хозяин, но простейшая вежливость должна была заставить его предупредить меня о своей поездке. Он отсутствовал восемь дней. Где же охота, музыка, рыбная ловля, прогулки, про которые столько говорилось? На самом деле в этом проклятом замке не было ни ружей, ни собак, ни лошадей, буквально ничего, не говоря уже об обществе или каких-нибудь развлечениях. Я умер бы от скуки, если бы не посещал каждодневно барона де Местра. Добавьте к этому полнейшего невежду управляющего, грубых и неловких слуг и ни одной хорошенькой крестьянки. Я не мог себе представить, что можно прожить в этой дыре ещё целый месяц. Когда Торриано вернулся, я с полной откровенностью изложил ему свой образ мыслей, указав, что приехал в Спессу, дабы составить ему компанию, но теперь прошу уволить меня от сего добровольного обязательства, тем более, как оказалось, оно для него совершенно бесполезно. “Согласен, я виноват, что оставил вас одного, — отвечал он, — но это больше не повторится. Я влюбился в одну певичку из комической оперы в Триесте, которая единственно ради меня приехала в Гёртц. Я хотел провести с ней всего два дня, но пробыл целых восемь. Вы же знаете женщин, она требовала этого. Как бы вы поступили на моём месте?”
Он также рассказал мне, что устраивал свои дела с одним домовладельцем из венецианского Фриуля, на дочери которого собирался жениться во время следующего карнавала. Сии разъяснения, независимо от их правдоподобности, успокоили меня, и я решил остаться с этим сумасшедшим.
Всё его состояние заключалось в виноградниках, и производимое от них вино было вполне сносного качества. Оно приносило ему тысячу цехинов в год, однако граф проживал вдвое больше и, естественно, разорялся. Убеждённый, что все его обворовывают, он постоянно обыскивал хижины своих фермеров и входил в оные не иначе, как с поднятой палкой, которой колотил налево и направо, если находил хоть одну виноградную гроздь. Мне случилось быть свидетелем нескольких отвратительных сцен подобного рода. Я видел даже, как он схватился с двумя дюжими парнями, которые со всей силы лупили его по спине. Встретив такой приём, граф невозмутимо удалился, проглотив доставшиеся ему дары. Но когда мы вышли наружу, он с горячностью стал упрекать меня за невмешательство во время сражения. Я старался убедить его, что имею к тому основательные причины: во-первых, он сам неправ, а во-вторых, я не умею орудовать метлой, которая куда сподручнее для крестьян, чем для благородных. В припадке ярости он даже осмелился назвать меня трусом, будто наши отношения были таковы, что я должен защищать его, хотя бы ценою жизни. Я ответил на сию грубую выходку лишь жестом и взглядом, кои красноречиво говорили сами за себя.
Слух об этом происшествии вскоре распространился по всей деревне. Крестьяне, поколотившие графа, опасаясь его мести, сбежали. Когда же стало известно, что он теперь входит в дома не иначе, как с заряженными пистолетами в карманах, жители собрались и отправили к нему двух доверенных людей, дабы объявить, что они все покинут свою деревню на следующей же неделе, если он не пообещает впредь ни под каким видом не входить к ним. Рассуждения сих возмутившихся бедняков содержали в себе истинно-философический принцип, поразивший меня глубиной и справедливостью.
Когда граф оказался перед угрозой остаться без рабочих рук во время сбора винограда, к нему вернулся рассудок, и крестьяне могли торжествовать, что хотя бы один раз сумели убедить его.
Как-то в воскресенье я отправился с графом в часовню на богослужение. Священник был уже в алтаре и заканчивал своё “Кредо”. По окончании мессы разъярённый Торриано кинулся за святым отцом в ризницу и безо всякого уважения к его сану стал колотить его палкой. Священник же, не выказывая никакого сомнения, плюнул графу прямо в лицо и, закричав что есть силы, собрал вокруг себя всех своих прихожан. Я подумал, что нас тут же и прикончат, невзирая на полную мою непричастность к сему делу. Мы поспешно удалились из часовни, и я предупредил Торриано, что оскорблённый непременно поедет жаловаться в Модену, и всё может кончиться весьма скверно. Мои слова убедили его, что надобно выбирать одно из двух: или загладить обиду посредством примирения, или же силой задержать попа в деревне.
Граф, не мешкая, созвал слуг и велел схватить и привести к нему святого отца. Те кинулись, наши его и приволокли. Бедняга выходил из себя от бессильной злобы, и одному Богу известно, какие только проклятия мне пришлось услышать. Он называл графа еретиком и грозил отлучением от церкви. Ни сам он, и ни один другой священник не будут служить больше мессу в часовне, и архиепископ примерно накажет Торриано. Граф позволил ему беспрепятственно говорить, а потом имел наглость пригласить священника к обеду, как будто ровно ничего не случилось. Тот же с не меньшим бесстыдством согласился, и не только ел за четверых, но пил с таким усердием, что под конец едва держался на стуле. Сии беспутные выходки завершились примирением, воспоминание об обидах было утоплено в вине, а грешник получил отпущение.
По прошествии нескольких дней Торриано посетили во время обеда два капуцина. Видя, что они не произносят ни слова и никак не отвечают даже на жесты, коими с ними пытались изъясниться, граф велел поставить только два куверта для нас, а к монахам оборотился спиной. Это возвратило им дар речи, и один сказал, что они ещё не обедали. Торриано велел подать для них тарелку риса, от которой капуцины отказались, ссылаясь на своё право сидеть за общим столом, ибо, по их словам, они разделяли даже трапезу коронованных особ. Развеселившийся граф отвечал на это, что обет смирения запрещает им взращивать в себе такое тщеславие. На сей раз Торриано противу обыкновения был прав, и я встал на его сторону, изобразив сим нищенствующим спесивцам, сколь постыдно нарушение принятых обетов, да ещё от гордыни и чревоугодия. Один из них ответил мне низкопробными ругательствами, и тогда граф велел принести ножницы, намереваясь, как он сказал, обкорнать бороды наглым оборванцам. Стоило посмотреть, как, заслышав его слова, они бросились бежать, словно за ними гнались тысяча чертей. Мы смеялись этому целый вечер.
