8 октября 1944 г., г. Смоленск.

Майор Миронов.

Мир тесен! Дождливым октябрьским утром майор Миронов за рулем мощного немецкого трофейного мотоцикла «BMW» с коляской спешил в отдел и гнал по смоленским улицам во весь опор! За ним водился такой грешок: любил полихачить — за что даже взыскания имел от начальства. Но ничего не мог с собой поделать, оказавшись за рулем: особенно ему нравились мощные немецкие мотоциклы, на которых просто стыдно было «тащиться» меньше сотни километров в час! На одном из городских перекрестков Миронов чуть не столкнулся с видавшей виды «полуторкой», за рулем которой, похоже, тоже находился любитель быстрой езды. «Ну и нахал! — возмущенно подумал майор, резко свернув в сторону и чудом избежав неминуемого столкновения. — Я все же офицер военной контрразведки — мне положено быстро ездить! А вот ты куда прешь, лихач хренов?!» Цепкой профессиональной памятью за те две-три секунды, пока они благополучно разъехались, Миронов автоматически отметил: рядом с пожилым водителем грузовичка сидел невзрачный мужик в шинели без погон и кепке. Сбавив скорость и оглянувшись, майор проводил взглядом быстро удаляющуюся «полуторку»: в открытом кузове на лавке, укрывшись плащ-палаткой с наброшенным капюшоном, находился еще один человек — по виду военный. Мог ли Миронов предположить, что это и есть тот самый «Седьмой», которого усиленно разыскивал их отдел?! Более того: «полуторка» направлялась именно в тот район Смоленска, откуда возвращался в отдел майор.

По чистой случайности неподалеку от того места, куда пробирались Крот со Спиридоновым, проживала семья Миронова — жена и восьмилетний сын. С жильем в городе было очень плохо, люди ютились чуть ли не в землянках, и Миронову с большим трудом удалось найти для семьи почти «роскошные апартаменты»: крохотную комнатушку в деревянном бараке, куда их подселили к одинокой старушке. Сам глава семейства фактически проживал на службе — ночевал в крохотном кабинетике на своей знаменитой раскладушке. Когда же удавалось вырваться к своему семейству хоть на часок (что было крайне редко), Миронов чувствовал себя самым счастливым человеком на свете! Еще бы! Такая страшная война идет, а он рядом с семьей, да еще в глубоком тылу — счастливчик, да и только! Порой Миронову становилось неловко и даже стыдно за свое теперешнее «привилегированное» положение: несколько раз писал рапорты начальству с просьбой отправить на передовую. Не пустили, да еще отругали как следует — мол, здесь тоже фронт! Ну а сегодня, после ночного совещания у Горобца, майор буквально выпросил у подполковника три часа — навестить своих. Конечно, в той непростой оперативной обстановке, которая сложилась в отделе, было не до семейных посещений, и Миронов это прекрасно понимал. Вот только день был сегодня особенный: сыну исполнялось восемь лет, и отец не мог не навестить мальчика — поздравить с днем рождения и вручить подарок.

В Смоленск жену Марию с сыном Миронов перевез совсем недавно, всего полтора месяца назад, из Куйбышева, где они находились в эвакуации. До войны семья Миронова жила здесь же, в Смоленске, в хорошей двухкомнатной квартире в новом четырехэтажном доме почти в центре города: сейчас на том месте остались лишь руины. Майор, тогда еще капитан Миронов, служил в областном управлении НКВД и с началом войны успел эвакуировать семью к своей матери. Сам он оказался на фронте, а в сентябре 43-го вошел в Смоленск с наступающей Красной Армией, будучи уже майором и старшим оперуполномоченным военной контрразведки «Смерш» одного из фронтов. Потом начальство приказало остаться и служить здесь — очищать сначала ближний, а теперь, с продвижением фронта в западном направлении, уже дальний тыл от немецко-фашистской агентуры, шпионов, диверсантов-террористов и прочей сволочи. Вначале думал, что долго здесь не задержится, но вот уже пошел второй год его пребывания в Смоленске…

Прибыв к зданию контрразведки, майор предъявил часовому на входе служебное удостоверение и сразу хотел направиться на второй этаж, в кабинет Горобца, — доложить о прибытии. Но внизу его остановил дежурный по отделу капитан Земцов, с которым Миронов по-свойски поздоровался за руку.

— Горобец на выезде — у нас ЧП! — с ходу выпалил Земцов вместо обычного приветствия. — Подполковник приказал — как появишься, направить тебя к нему — вот адрес!

Капитан вручил Миронову небольшой листок бумаги, на котором от руки было написано: «Солнечная, 20», потом спросил:

— Знаешь, где это?

— Да, тут недалеко. А что случилось?

— Горобец получил информацию от коллег из госбезопасности — это у них ЧП: при задержании немецкий агент подорвал себя гранатой, ну, вроде зацепило несколько гэбэшников — точнее не могу сказать.

— Ладно, на месте будет видно!

Миронов стремительно выскочил на улицу и чуть не столкнулся в дверях с полным, невысоким подполковником, на вид лет тридцати пяти — сорока. Тот, увидев Миронова, укоризненно покачал головой:

— Все куда-то спешите, товарищ Миронов, при этом умудряетесь игнорировать важные политические мероприятия! Почему отсутствовали на последнем партсобрании?

Майор, опустив руки по швам и отдав честь, преувеличенно вежливым тоном ответил:

— Товарищ подполковник! Я же докладывал начальнику отдела, что был тогда на задержании! Разрешите идти?

— Идите, майор! Но учтите: я за вами пристально наблюдаю! Еще на фронте заметил у вас склонность к интеллигентской мягкотелости и даже политическую близорукость. Смотрите, как бы дело не дошло до оргвыводов: не все время вам быть под защитой влиятельных покровителей!

«Вот сволочь! — возмущенно думал Миронов, когда заводил мотоцикл. — Все настроение испортил, индюк надутый!» Он резко довернул рукоятку газа, «BMW» взревел и понесся по смоленским улицам, разбрызгивая лужи. Встреча с подполковником Ковальчуком, замполитом окружного Управления контрразведки, надолго выбила майора из колеи. Между ними давно сложились неприязненные отношения, более того, Миронов замполита терпеть не мог, но скрывал свои чувства под маской холодной вежливости. Судьба впервые свела их летом сорок третьего…

Подполковник Ковальчук.

Он не был по своей натуре каким-то кровожадным злодеем — отнюдь нет. Просто люди в его «марксистском» понимании существовали на этом свете лишь в качестве народных масс, подвластных воле партии и, конечно, ее великого вождя товарища Сталина…

При этом Ковальчук не походил на тупоголового фанатика: он являлся типичным представителем Системы, в которой человек рассматривался не как творение божье с бессмертной душой, а всего лишь как крошечный винтик или неодушевленное колесико в механизме гигантской государственной машины. Сломался винтик — заменим на другой, и никаких проблем!

…В середине двадцатых годов Валеру Ковальчука привел на ту же московскую ткацкую фабрику, где трудился сам вот уже два десятка лет, его отец — Иван Николаевич. Молодой и смышленый парень, к удивлению отца, быстро пошел в гору — но не по слесарной части, а в качестве комсомольского активиста. Валера очень быстро понял, что можно прекрасно жить, работая не руками, а языком: через год с небольшим он уже был освобожденным секретарем комсомольской организации.

В начале тридцатых Ковальчука направили по партийной мобилизации в органы ОГПУ, и, таким образом, он стал чекистом — одним из «доблестных» представителей организации, являющейся, по словам Дзержинского, «карающим мечом революции». Начав с практиканта экономического отдела, в 1932 году он дослужился до оперуполномоченного экономического управления ОГПУ. Но тут в его карьере произошел досадный сбой, да чего там сбой — почти катастрофа! Каким-то образом начальству стало известно, что молодой и любвеобильный сотрудник ОГПУ Ковальчук использовал одну из конспиративных квартир для встреч со своими любовницами. Конечно, амурные связи грех не ахти какой страшный — это не связь с «троцкистско-зиновьевской оппозицией»! Тем не менее шла очередная кампания по «укреплению партийной дисциплины» или еще что-то в этом роде — короче, делу дали ход с положенными в таких случаях «оргвыводами». Ковальчука перевели из Москвы с понижением в должности на Север — простым уполномоченным отдела охраны Соловецкого лагеря особого назначения. Там-то он и уяснил для себя окончательно ту нехитрую истину, что человек — ничто, «пыль лагерная», а жизнь человеческая не стоит и ломаного гроша…