Переживания мои настолько реальны, что я пугаюсь: однажды, углубившись в паутину улочек, я могу заблудиться и не найти дорогу назад. А может, не надо этому сопротивляться?

Пал Палыча, честно говоря, мне и вспоминать не охота. Не моя вина, что не смогла отплатить ему добром, и сейчас подозреваю во всех смертных грехах. А история вышла такая. Повадился он ходить в гости. Первый раз меня это позабавило. Пришел с цветами, конфетами, бутылкой вина. Мы провели вечер за разговорами и даже танцевали под «Рио-Риту». Но он зачастил с визитами, стал являться с бутылкой коньяка, которую сам и выпивал, потому что я крепких напитков не употребляю. Конечно же, он ни о чем романтическом со мной не мечтал, не идиот же он. Просто его собственный дом с сумасшедшей женой ему сильно обрыд, вот он и искал прибежища. Естественно, мое общество было ему приятно, хотя следовало для этой цели найти старушку, и у нее отсиживаться вечерами. В общем, я сплоховала, затянув эти посещения.

Кончилось все странно и неожиданно. Он сидел с бутылкой и о чем-то говорил, а я стояла к нему спиной и смотрела в окно. Сначала думала о своем и вдруг поняла, что пою: «Не покидай меня, весна, грозой и холодом минутным меня напрасно не дразни…» А пела я, чтобы заглушить его, своими разглагольствованиями он мешал мне думать. Я обернулась, Пал Палыч ошалело смотрел на меня. Наверное, я давно громко пела. Тут же я вышла в кухню, и прошло прилично времени, пока наконец-то хлопнула входная дверь. Он ушел. И все. Мог он затаить на меня обиду?

Эта дурацкая и прискорбная история случилась в тот день, когда я впервые увидела дом с подворотней, под аркой которого меня пытались душить.

Накануне позвонила Лёлька и сказала, что едет с испанцами на экскурсию «Петербург Достоевского» и может взять меня. Автобус будет у гостиницы, совсем рядом с моим домом, только встать нужно очень рано, потому что днем испанцы улетают. И странная мысль у меня мелькнула: вдруг среди этих испанцев – мой, единственный, которого я искала в своих виртуальных прогулках по узким улочкам Толедо или Кордовы?

День, как специально, выдался серый, дождь то закрапает, то перестанет, «достоевский» день, тяжелый. Мы загрузились в микроавтобус: экскурсоводка, Лёлька-переводчица, я и пятеро испанцев. Двое мужчин, из которых песок сыпался, однако не лишенных испанской внимательной сдержанности и любезности, а также чувства меры. Две престарелые испанки походили на древних латимерий. Латимерии, одетые в широкие полупальто из дорогого меха, зрелище обворожительное. И была с ними девица в длинном черном пальто, на плечи накинут и свободно завязан на груди павловопосадский платок в розах. Лицо у нее было выразительное с резкими грубоватыми чертами, глаза – уголья, настоящая Кармен, так ее и звали, только мы привыкли ставить ударение на последнем слоге, у испанцев ударный слог – первый. Все испанцы были из Барселоны, связаны каким-то родством, а один из мужчин, дон Мигель, преподавал в университете русскую литературу и говорил по-русски, но плохо.

Мы заехали на Гороховую к дому Рогожина, а на Сенной высадились и пошли к станции метро. Экскурсоводка возвестила, что здесь в давние времена стояла церковь, а перед церковью стоял на коленях Раскольников после убийства старухи-процентщицы. Отсюда и начался его тяжкий путь раскаянья. И наш пеший путь по местам героев «Преступления и наказания» тоже начался отсюда.

– Вот здесь, – сказала в переулке зловещим шепотом экскурсоводка, – Раскольников услышал о том, что старуха останется дома одна!..

Лёлька перевела и испанцы сочувственно закивали головами. Они были непосредственно-наивны, как дети. Интересно, читал ли кто-нибудь Достоевского, кроме старика-профессора?

Я уже не помню, когда гуляла по городу в столь ранний час. Дождик больше не крапал, а улочки заливал серый и ровный свет. Они были чистенькие, без людей и машин, словно музейные. Ряды невысоких четырехэтажных домов, со срезанными на перекрестках углами, балкончиками, темными подворотнями и дворами-колодцами казались декорацией к какой-то петербургской пьесе.

У дома убиенной Раскольниковым Алены Ивановны – и надо же такому случиться! – увидели «скорую», а подошли как раз в тот момент, когда на носилках вытаскивали старушку. Пока ее загружали в машину, испанцы со скорбными лицами тихонько переговаривались по-своему, а я не удержалась и хихикнула, и Кармен подавилась смешком и закашлялась, прикрывая рот платком с розами. Старухи и Лёлька на нас строго глянули, «скорая» отчалила, и одна из латимерий заговорщицки нам с Кармен улыбнулась. От дома старухи до дома Раскольникова испанцы под бдительным руководством экскурсоводки считали шаги, их должно было оказаться семьсот тридцать, столько насчитал сам Родион Раскольников, не раз следуя этой дорогой. Однако что-то у наших не сходилось, и они спорили и волновались.

Дом Раскольникова с памятной доской и металлическим рельефным портретом писателя был угловым. Экскурсоводка вывела нас на самый перекресток, чтобы показать удивительную особенность этого места.

– Оглянитесь вокруг! Взгляд упирается в дома и создается впечатление, что этот перекресток никуда не ведет, словно подчеркивает безвыходность положения героя романа, – сказала она, а Лёлька повторила по-испански.

Все стали растерянно озираться, и я посмотрела – точно! У меня даже голова на миг закружилась. А экскурсоводка показала подвальное окно дворницкой, где Раскольников нашел топор.

Все здешние дворы закрыты кодовыми замками, потому что жителей одолевают туристы. Но экскурсоводка знала код, открыла калитку в воротах и завела нас под арку подворотни. Двор был вычищен и вылизан, превращен в питерский образцово-показательный или обычный европейский дворик с дорожками, выложенными плитками, огороженными газончиками с подстриженными кустиками, скамеечкой и фонариками, словно кто-то специально и старательно стремился уничтожить атмосферу романа. И лестница в подъезде была по нашим меркам образцово-показательная: побеленные потолки и выкрашенные грязно-зеленой масляной краской стены. Что ж, все правильно. Одно дело придти на экскурсию, чтобы ненадолго погрузиться в «достоевскую» атмосферу, а другое – жить в грязи и разрухе. Впрочем, кое-что из антуража не могло не сохраниться: архитектура лестниц с отсутствием площадок, с поэтажными языками коридоров, куда выходили двери квартир, а также звуки и запахи. На втором этаже стоял густой капустный дух, слышно было, как гремели крышки кастрюль и работал телевизор. На третьем этаже за дверями полным ходом шел безобразный скандал с матом. На четвертом – жарили рыбу.

С остановками мы поднялись до самого верха, где потолок опустился, а лестница уткнулась в чердачную, наглухо заделанную дверь. К ней вели тринадцать ступенек. Здесь жил Раскольников!

На стекле лестничного окна я прочла выцарапанное: «Kill the babka», а рядом на стене, под нарисованным топором, с которого падали капли крови: «Ты сделал это, Родя!»

Через квартал, в подобном же угловом доме, жил сам Достоевский и писал там «Преступление и наказание». Надо же, и сегодня там живут люди! Интересно, какие они, читали ли Федора Михайловича, счастливы ли? Наверно, если поободрать обои в этой квартире, можно добраться до тех самых, старинных, если, конечно, там не было евроремонта. Не хотела бы я жить в его квартире. Экскурсоводка показала ее, на втором этаже, над воротами. В окнах большие белые буквы «SALE».

В этих пустых улицах, на этих перекрестках и Достоевский, и Раскольников, оба представлялись в равной степени реальными и одинаково фантастичными.

Нам предстояло еще узнать, где допрашивали Раскольникова, осмотреть дом каретного мастера и два дома Сонечки Мармеладовой (потому что по мнению литературоведов оба подходили под описание). Вот тут и случился со мной некий странный эпизод, хотя, теперь я почти уверена, что был он не случайным.

В какой-то момент я немного отстала от группы, уловила свежий островатый, похожий на огуречный, запах корюшки и стала оглядываться в поисках продавца с лотком, чтобы узнать цену. Почему-то не подумала, что для торговли еще рано, улицы пусты. В общем, побежала я догонять испанцев, которые ушли довольно далеко, и на каком-то перекрестке, словно во сне, передо мной промелькнуло дивное видение. В конце улочки домик, точнее, двухэтажный флигель с односкатной крышей, прилепившийся к большому дому. Во флигеле круглая арка, кованые ворота с калиткой. Возле арки окно, на подоконнике за стеклом большой рыжий кот, на втором этаже два окна с вишневыми занавесками и геранью в горшках, и чердачное окошко. На чердаке, наверное, жил художник, об этом говорил керамический горшок, полный кистей и гипсовая голова какого-то античного чудака. Внезапно, откуда не возьмись, на улице появился и скрылся в подворотне флигеля высокий мужчина в темном длинном пальто, в шляпе с полями, с совершенно особенной, знакомой мне, размашисто-летящей походкой. Лица его я не видела.