За долгие годы у Нади натренировалась до атлетической крепости специальная мышца, полирующая для маминого спокойствия шершавую действительность. Заранее зная, что мать, движимая любопытством, будет обходными путями выспрашивать, чем занимались, о чем говорили, кто во сколько ушел и с кем, Надя на ходу набрасывала картинку, где царили чистые дружеские отношения, задушевно пели песни под гитару, говорили о книгах и путешествиях, и никто не повышал голоса, не истерил, не нажирался до выворота кишок, не соблазнял чужих жен, не жаловался на пропащую свою жизнь. Все было прозрачно, благородно. Мать слушала, кивала, в душе не веря ни единому слову Надиного прилежно адаптированного текста.

Доходило до смешного. Как-то Зинаида Михайловна приехала к Сашке на дачу – навестить Наденьку, проводившую отпуск у подруги. «Ты тут не мерзнешь? – спросила она, придирчиво оглядывая чистенький летний домик, предназначенный для гостей, – ночи-то такие холодные стоят». Надя привычно заполошилась: «Нет, мамуля, совсем не холодно, вот у меня и обогреватель есть, не волнуйся, мне тут очень хорошо». Зинаида Михайловна заглянула в примыкавшую к домику маленькую кухню: «А мыши есть?» – спросила она, беспокойно глядя на Александру. Александра открыла было рот, чтоб сказать, что да, есть, иногда полевки забегают, щель в полу надо заделать, но Надя посмотрела на нее испуганно, замотала головой и торопливо объяснила, что мышей нет. Когда, отобедав, проводили Зинаиду Михайловну на электричку, и Надя наконец закурила сигарету (мать уже лет пятнадцать не знала, что дочь курит), Саша спросила: «Почему мышей-то нет, когда они есть? Ну не смешно ли, белка?» Надя повела плечами: «Так проще. Начала бы накручивать, переживать, как же я тут живу, измотала бы душу и себе, и мне, и тебе заодно. Ты же знаешь мою маму, ее не переделаешь». «Надь, ты врать не устала?» – поинтересовалась Александра. Надя, задетая, примолкла, потом ответила на высокой нервной ноте: «Ну не могу я по-другому, понимаешь ты или нет. Не уважай меня за это, считай, что я тряпка!»

…Войдя в дом, Надежда увидела то, что ожидала увидеть: Зинаида Михайловна с Верой – носочки в полоску – сплоченно сидели на диване, готовые к атаке, – «Северный альянс». Поздоровалась, снимая пальто в крошечной прихожей. Ей не ответили. «Не дам себя втянуть в разборки, ни за что не дам, – устало подумала она, – и оправдываться не буду, скажу, что голова болит, и пойду спать». Стараясь не замечать общей натянутости, Надя вошла в комнату, спросила: «Как вы тут, девочки?» – и, не ожидая ответа, суетливо сообщила, что погода отвратительная, что двадцать минут автобуса ждала, а на лестнице сейчас встретила соседку Валю, она уже на девятом месяце, представляете, привет вам передавала, а вы кино смотрите, хороший фильм?.. Надя говорит и говорит, не оставляя провокационных пустот, переводя стрелки нацеленного на нее внимания на любой подвернувшийся безобидный предмет. Голос ее громок, мажорно приподнят. Уже чувствуя тщетность своих усилий, она все продолжает греметь отвлекающей погремушкой.

– У тебя вообще дом есть? – наконец спрашивает мама. В наступившей тишине слышен Надин тяжкий вздох. – Или ты как в гостиницу сюда приходишь? Тебя двое суток в доме не было.

«Сутки и три часа», – мысленно поправляет Надя. И выкатывает заготовку про заболевшую Александру.

– Маме ночью плохо было, хотели «скорую» вызывать, – отбивает сестра.

– Да что ты, мамуля! Давление опять? – озабоченно спрашивает Надя, хорошая дочь.

– Не притворяйся! – в сердцах машет рукой Зинаида Михайловна. – Будто тебе до матери дело есть.

– Мама, можно мы потом поговорим, у меня голова очень болит. – Голова и вправду начала болеть.

Мать отпускать не хочет:

– Тебе посторонние люди дороже. Не стыдно по чужим домам шататься, как будто у тебя своего нет?

– Сашка не чужая…

– Больно ты ей нужна, твоей Сашке. У нее своя семья. – Зинаида Михайловна пожевала губами, нащупывая нужное слово. – Приживалка!

Это был болевой прием. Не новый, но всегда неожиданный, а потому действенный: напомнить Наде при случае о ее никомуненужности, никчемности. Погладить горестно по голове и сказать: «Обрубочек ты мой маленький, никому-то ты не нужна, никто-то тебя замуж не берет!»

Надя еще балансировала, чтобы не сорваться, но уже начала терять равновесие.

– Мама, ну что ты хочешь от меня? Чтобы я сидела на диване и смотрела телевизор?

Зинаида Михайловна боевито подобралась: это камушек в них с Верочкой.

– А что плохого с семьей посидеть? Почему обязательно телевизор? В доме полно дел. Вон пылища какая! Ничего не делаешь, приходишь на все готовое.

Пульс стал биться сильнее, закипала обида: накануне, зная, что пойдет в субботу к Камиловой, Надя предусмотрительно сделала уборку, вылизывала до ночи всю квартиру, кроме Веркиной комнаты (сестра пролежала у себя на диване), чтобы уж придраться было не к чему.

– Хорошо, мама, я знаю, что я легкотрудница, – сказала Надя. И сделала движение в сторону своей комнаты. В затылке ломило.

– Ты и зарплату не всю приносишь в дом, утаиваешь от нас! – остановил ее материнский, набирающий высоту голос.

Вера подтверждающе кивнула.

«Заначку в секретере нашли, пять рублей», – догадалась Надя. Деньги, из премиальных, были припрятаны на Надину «мечту» – джинсовую юбку фирмы «Lee», красоты невероятной, с нашлепками, карманчиками, дивной строчкой, остромодную. Словом, писк. «Товар» должны были привезти на этой неделе, по налаженному каналу непосредственно из-за кордона. Стоила она бешеных денег – почти половину Надиной зарплаты. Назови Надя цену – у матери бы глаза на лоб полезли: да ты в своем ли уме, дочка, что ж это за юбка такая, из золота, что ли, у тебя юбок мало? Зачем это тебе? И Надя решила скостить пятерочку, когда будет просить у Зинаиды Михайловны деньги на обновку, – авось проскочит. Нет, не проскочило.

Не зная что ответить, Надя закашлялась. Сестра вытянула шею и принюхалась к выкашлянному из Надиных легких воздуху.

– Табаком пахнет, – сказала она, потупившись.

Зинаида Михайловна вскинула надбровья:

– Ты что, куришь?!

– Нет, – замотала головой Надя, опять застигнутая врасплох.

– Неправда!

– Одну сигарету у Сашки выкурила. За компанию.

– Врешь! Дай твою сумку!

Надя машинально сжала ремешок сумки, все еще висевшей у нее на плече.

– Дай сумку, я сказала! – Мать не хотела заходить так далеко, но остановиться уже не могла, будто злой бес толкал ее в спину.

– На! – Надя кинула сумочку ей на колени. – Обыскивайте меня. – В голове краешком промелькнуло, что пачка сигарет осталась в кармане пальто, когда курила на улице.

Зинаида Михайловна не унизилась, в сумке рыться не стала. Сбросила ее на пол. И совсем обессилев, запричитала горько:

– Ты нас обманываешь, все время обманываешь, зачем ты так делаешь? Мы что тебе, не родные?

«Потому что ты хочешь быть обманутой», – вертелось у Нади на языке, но она продолжала молчать.

– За что ты нас так ненавидишь, что я тебе плохого сделала… Я только о вас с Верочкой думаю всю жизнь, ты же не знаешь, как у меня душа изболелась… – Мать не договорила, начала всхлипывать. – Верочка, – она протянула руку со скомканным носовым платком к дочери, – разве я что не так делаю?

– Все ты так, мамочка, делаешь, просто Надя не понимает.

Надя смотрела на мать: чего она добивается? Счастья нам хочет? Надю вдруг настигла крамольная мысль, что никакого отдельного счастья для дочерей Зинаида Михайловна давно не хочет. А хочет их обеих для себя, чтобы сидели покойно рядом, старели под ее присмотром, а она бы жалела их, «неустроенных», – кто ж, кроме матери, пожалеет? И теперь в свои шестьдесят семь мать уж точно не отпустит дочерей на вольные хлеба жизни и будет все ревностнее следить за траекториями их движений, чтоб не отбились, не забрели своевольно туда, где территория и в бинокль уже не просматривается. Верка-то уже давно ручная, а вот Надя…