«Царского перстня уже нет. Негодяи-убийцы его сняли! Но, вероятно, это царь Дарий».

«Да, это царь Дараиавауш!» — сказал чей-то голос.

«Вот и все, что осталось от царя царей, — продолжал явана. — Пробитая ножами падаль! Он погиб не в сражении, как подобает воину, а зарезан, как баран, своими близкими, которые еще вчера падали в пыль и целовали его ноги. Вот участь того, кто добр со своими подданными! Здесь, в этой дикой степи, окончилась одна песнь и началась другая. Царя Персии больше нет, но есть царь Азии Александр, сын бога, и он жестоко накажет того, кто осмелится надеть на себя царский перстень и украденную у Дария тиару».

Явана сорвал с себя красный плащ и швырнул его на лицо царя Дараиавауша. Затем он вскочил на коня и подозвал меня:

«Старик, тебе не пришлось быть нашим проводником. Мы сами нашли то, что искали. Но ты сказал правду о двух дорогах и не пытался обмануть нас и убежать. Как мне наградить тебя?»

Я ответил изречением моего учителя:

«Кусок грубого хлеба, кружка холодной воды и рука, чтобы на нее приклонить усталую голову, разве этого недостаточно для желающего стать более совершенным?»

«Ответ, достойный мудреца, — заметил явана. — Второй раз в жизни я слышу подобный ответ,[217] но, может быть, я могу чем-нибудь наградить не тебя, а твоих земляков — купцов из Серики?»

«Для них я попрошу немногого: разреши всем купцам-серам свободно, без особых пошлин, торговать в твоем царстве».

Явана засмеялся и обратился к своим воинам:

«Это хорошее предзнаменование. Чужеземец верит в счастливую звезду Александра, верит гораздо больше, чем многие из моих товарищей. Ты получишь то, что просишь. Гефестион, позаботься о нем».

После этого он повернул коня и стал объезжать остальные повозки. За ним неотступно следовала группа телохранителей. Он не тронул драгоценностей, которые грабили его воины, но приказал собрать все рукописи, которые только найдутся, чтобы прочесть приказы и документы походной канцелярии царя царей.

Отряд двинулся дальше на север. В ближайшей деревне меня отпустили, дали пергамент, написанный по-персидски и на языке явана, с разрешением свободного пропуска через земли Персидского царства. Оттуда я направился на подаренном мне муле в Сугуду и прибыл сюда, в Мараканду. Вот то, что я испытал!

Оранжевый луч падал сквозь прямоугольный узор резной двери. «Тридцать две радости», почти не тронутые гостями, отбрасывали боками своих блестящих чашек тридцать два солнечных пятна. Лица троих расплывались в полутьме. Только на красном, грубом лице Будакена солнечные блики замерли причудливым рисунком.

Широкие плечи Будакена во время рассказа Цен Цзы медленно клонились вперед, и над бровями и на висках набухали извилистые жилы. Не дотрагиваясь до еды, он лишь раз медленно выпил чашу вина. Тонкий пучок укропа, который он взял в левую руку, обвился зелеными нитями вокруг коротких пальцев.

Когда Цен Цзы степенно закончил рассказ и, слегка нагнувшись вперед, замолчал в ожидании вопросов, Будакен поднял на него налившиеся кровью глаза, схватил длинную прядь волос, падавшую на обшитое бусами плечо, и стал ее закручивать.

— После этого ты больше не видел саков?

— Нет, достойнейший.

Будакен глубоко вздохнул, и от его дыхания золотистый мотылек, трепетавший над чашками, стремительно отлетел в сторону.

— Ты все мне говорил про молодого начальника передового отряда. А не слыхал ли ты про Двурогого зверя, сына дракона — Аждархакаг? Он, говорят, главный царь всех яванов. Где же он?

Китаец погладил свою жидкую бородку и покачал фиолетовой шапочкой с круглым белым шариком на макушке.

— Я все время тебе рассказываю о Двурогом, а ты спрашиваешь, где он! Да ведь этот молодой явана в стальном шлеме, который ел нашу дыню, как и все мы, смертные, заковал в цепи твоего сына и метал копье в распятого сака, что настиг царя царей Дараиавауша, и был тот, кто сжигает города и уничтожает целые народы. Это тот, кого зовут Двурогим, сыном бога и дракона.

— Значит, мой сын Сколот дрался на глазах самого Двурогого и только тяжело раненный взят им в плен? Теперь мое сердце успокоилось: он не посрамил сакского имени, и мне не стыдно будет перед моими друзьями в степи.

— Да, это было так.

— Но чем Двурогий побеждает? Он вооружен так же, как и персидские войска. Воинов у него мало. Может быть, ему помогают боги? Как ты думаешь, Спитамен? Если Двурогий пойдет на нас, саков, что будет?

Спитамен сидел, скосив глаза. Мысли его как будто были далеко. Он вынул из-за пояса нож и, взяв его за лезвие двумя руками, сказал:

— Я думаю, что Двурогому помогают не столько боги, сколько то, что персы забыли об острие своего копья, а вместо себя посылают наемные войска, идущие в бой за серебряные дарики. Я клянусь этой холодной светлой сталью, что, если Двурогий придет в наши степи, мы поймаем его живьем и его голову положим в мешок с кровью, как голову царя Куруша, чтобы она наконец напилась крови досыта!

И Спитамен запел скрипучим диким голосом песню саков:

Будакен, услышав знакомые слова песни, тоже заревел могучим голосом. Оба скифа, разъяренные, пели, точно почувствовав запах крови. Китаец испуганно отодвинулся.

Затем степные гости затихли и долго сидели неподвижно, опустив глаза.

Будакен покачался из стороны в сторону и тяжело приподнялся:

— Чем я могу отблагодарить тебя за заботы о моем сыне? Хочешь благонравного мерина, корову с теленком, невольника, умеющего шить сапоги, или что другое? Скажи, почтенный иноземец, к чему влечет твое сердце?

Цен Цзы встал, поклонился и отрицательно потряс бородкой.

Будакен посопел, порылся в своих широких шароварах и вытащил маленькую золотую чашку величиной с разрезанное яблоко.

— Прими от меня эту маленькую чашку и каждый раз, когда ты будешь пить свежую воду, вспоминай о Будакене, который всегда с радостью примет тебя гостем в своем шатре.

Китаец принял маленькую блестящую чашку, ударил ногтем по ее краю и, зажмурив щелочки глаз, прислушался к ее чистому звону.

Оба гостя протянули китайцу руки, подержали его выпрямленные ладони, подогнув, по обычаю, правую ногу, и молча вышли из беседки.

Цен Цзы соединил концы тонких пальцев и ждал в дверях, пока скифы не прошли в калитку.

— Достигать совершенства, — прошептал он, — можно, думая о своем несовершенстве, а также протягивая руку тому, кто нуждается в помощи. Вернусь к своим запискам…

На высокой стене Маракандской крепости в просвете бойниц стоял на пестром ковре бывший сатрап Бесс, теперь получивший имя «царь царей Артаксеркс»; высокий, дородный, с искусно завитой черной бородой, он имел осанку правителя, привыкшего к власти. Темно-малиновая одежда, вышитая золотыми цветами, облегала свободными складками его грузную фигуру. Широкий кожаный пояс с золотой пряжкой в форме колеса с крыльями туго затягивал его массивный живот. Короткий меч в синих сафьяновых ножнах с тонкой золотой отделкой висел на боку.