Мальчик, следовавший за Спитаменом, держась за подол его плаща, подобрал несколько разбросанных по дорожке пергаментных листков, написанных рукой Цен Цзы. Спитамен бережно сложил их и спрятал за пазуху. Через пролом в стене охотник и мальчик пробрались в брошенные сады и затем вышли на окраину города, где начинались песчаные холмы.

Там Спитамена дожидалась группа всадников. На них были оборванные одежды, но все имели хорошие копья, луки и секиры.

— Яваны сейчас расползлись по городу, как клопы, ничего не стоит перехватать их живьем. Мы должны пробраться на главную площадь и отрезать яванам путь в крепость. Где главный отряд?

— За холмом, в камышах Золотоносной реки.

— Вызывайте его — яваны ничего не ожидают.

— Спитамен, что у тебя за новая серьга в ухе? — смеялись всадники.

— Это мне награда за знание греческого языка. — Спитамен сел на подведенного ему высокого рыжего коня, надел пояс с мечом и взял в руки копье. — Кукей, возьми к себе на коня этого мальчика. Из него вырастет хороший защитник крестьян.

Из-за холма показалась вереница товарищей Спитамена и через проломы в стене быстро понеслась в город.

Будакен очнулся. Было темно. Что-то навалилось на него, ноги невыносимо болели, и он не мог пошевелить ими. Рук он не чувствовал. Только глаза видели, что в ногах поперек него лежит большая туша. Над ней темнеет небо. В небе, мерцая, переливаются звезды.

Будакен приподымает голову, через силу поворачивает ее и снова опускает на камень.

Теперь его взор охватывает равнину, упирающуюся в горы. Неясные клочья тумана плывут и отделяются от земли. Луна выбирается из дымчатой паутины и катится по черно-синему небу, как голова, срезанная ударом меча.

Что за туша лежит в его ногах? Теперь он различает круп коня; одна нога с подогнутым копытом уперлась в небо. Нога коня начинает шевелиться и раскачиваться, и вся туша дергается.

Будакен издает хриплый стон. Послышалось ворчание, шорох и царапанье когтей.

Но где же люди? Куда они отхлынули? Их были тысячи — саков и этих надменных яванов, одетых в панцири, непроницаемые для скифских стрел.

Будакен оглядывается. Туманы отрываются от равнины и плывут по небу. Движутся черные тени: они пробираются гуськом, бесшумные, одна за другой, уткнув острые носы в землю. Это волки. Они собираются стаями и крадутся следом за саками, когда те выступают в поход.

Не они ли были сейчас здесь? Но почему бессильны руки? Звери могут изгрызть лицо Будакена: он не в силах, как раньше, задушить их своей могучей хваткой…

Будакен напрягает все свои силы и со стоном приподнимает голову. Он видит около себя камни. Нет, это не камни. Кто-то в упор смотрит на него. Что это за черное лицо? Глаза навыкате со светлым ободком белков. Оскаленные крупные зубы. Белеют бусы-ракушки на черной шее. Кто он? Почему он пристально смотрит и не говорит? Будакен вспоминает чернокожего воина, бросившегося ему наперерез, чтобы загородить македонского царя от будакеновской воющей палицы. Он лежит теперь, как брат, рядом с Будакеном, и в глазах его застыло удивление: он уже увидел мост Чинвад и позади него ивы, склоненные над шестью потоками воды, дающей бессмертие и забвение горестей.

Когда же сам Будакен доберется до моста Чинвад, за которым все богатыри, умершие в бою, получают вечную радость, сидя на облачных курганах, и вспоминают свои походы за чашами, всегда полными бузата? Что его тянет назад к шатрам? Перед ним смеющееся молодое лицо сына Сколота, который шепчет: «Я друг Двурогого. Я ношу красное платье и перстень явана. Я помогаю царю Азии надеть цепи на вольных саков…»

Яростный хрип с клокотанием вырывается из груди Будакена; он чувствует кровь в горле. Небо, луна и лошадиная нога кувыркаются, проваливаются, и опять глубокий, бездонный мрак застилает глаза…

Яркое солнце так слепит, что трудно приподнять веки. Ресницы кажутся забором из толстых жердей, за которыми горит оранжевое небо. Будакен приоткрывает один глаз.

На его груди сидит птица. Она кажется громадной, как полнеба, черная, с синим отливом, освещенная ярким лучом. Она отвернула в сторону длинный клюв и наблюдает круглым глазом.

Это ворон. Он делает осторожный шаг к лицу Будакена и опять, отвернув клюв, всматривается зорким, внимательным глазом.

Будакен жмурится… Чувствует на лице прохладное веяние крыльев. Птица подскочила и отлетела в сторону, где сцепилась с толпой воронов, усевшихся на животе лошади. С испуганным карканьем птицы поднялись в воздух и закружились: на тушу лошади опустился громадный орел с лысой шеей.

Сложив могучие крылья, он важно посматривает кругом, поворачивая голову с загнутым вниз клювом.

«Он уже сыт, потому и не клюет», — мелькает мысль у Будакена, и снова он впадает в дремоту. Теперь ему все равно… Мост Чинвад прекрасен. Он весь сделан из длинных хрустальных нитей, на них нанизаны белые ракушки. Нити протянулись над глубокой синей пропастью. Ветер раскачивает эти бусы… Разве они выдержат такого тяжелого воина, как Будакен?

…Если сюда придут саки, они вытащат Будакена из-под коня и, может быть, спасут его. Если придут македонцы, они добьют его. Если придут бродячие дахи, они задушат его камышовой петлей, снимут одежду, ожерелье, сапоги и срежут золотые удила. После битвы дахи приходят обдирать павших воинов.

Шаги и тихие голоса. Что они принесут: смерть или спасение? Все равно. Только бы услышать человеческую речь, увидеть живые лица. Будакену уже трудно раскрыть глаза. Веки, искусанные за день конскими мухами, напухли. Шаги ближе. Мягкий шорох ног по камням. Чья-то рука трогает лицо и пробует приоткрыть слипшиеся гнойные веки…

— Отец, жив ли ты? Дай я закрою ладонью твой рот, чтобы душа не вылетела из твоего тела раньше, чем ты услышишь меня. Это я, Сколот, — я убежал из плена. Я обошел всю долину и обшарил все кусты, чтобы найти тебя. Отец, раскрой свои смелые глаза… Твой Сколот перед тобой.

Из горла Будакена вырвался приглушенный стон.

— Он жив. Саки — крепкие воины, — шепчет старческий голос. — Если хрипит, то потом и заговорит. Отвалим сперва коня, а потом мы его снесем к ручью.

Холодная вода льется на распухшее лицо Будакена, промывает глаза, и он раскрывает тяжелые веки.

Перед ним Сколот — худой, с растрепанными волосами. Его одежда в клочьях. Грязь и царапины на лице и голых руках.

Рядом худой старик с выпуклым лбом, с длинными прямыми седыми волосами. На нем кожаная одежда дахов и ожерелье из птичьих когтей.

— Это старик дах, он вылечит тебя. Он мудр и знает, как заживлять боевые раны.

— Сколот! Скажи правду, предавал ли ты родное племя?

— Отец, они хотели, чтобы я рассказывал про все дороги, про все источники, про нашу воинскую силу. Они обещали, что я буду сакским князем над князьями. Но я им не сказал ни на пылинку правды и ждал минуты, когда смогу убежать в родные степи. А когда в ночной тишине я наконец услышал ржание наших жеребцов из-за Яксарта и увидел тревожные дымки на холмах, бросился в реку. Я переплыл ее, и раны от трех меня догнавших яванских стрел до сих пор гноятся на моих плечах…

— Где яваны?

— Все вернулись обратно за реку и залечивают раны от сакских мечей.

— А Гелон?

— Гелон изменил нам. Он увел свой отряд в ущелье, а сам перебежал к Двурогому.

— Тохар, собака! Он мог живьем взять Двурогого, а теперь лижет ему лапу. Где мой карий?

— Карий ускакал к мосту Чинвад, а здесь, на твоих ногах, лежит его мертвая туша.

Будакен замолк. Глаза его опять слиплись, и Сколот с тревогой отгонял назойливых синих мух.

Наконец губы Будакена тихо прошептали:

— Сын мой, теперь я могу спокойно ступить на мост Чинвад…

Со дня битвы с заречными скифами в шатер базилевса никого не пускали. Тяжелый персидский ковер завешивал главный вход, и перед ним застыли македонские часовые в шлемах, по-боевому опущенных на лицо, и с копьями, приставленными к правой ступне.