— Вы ж велели… Песочку, — зашелестел испуганный Свиридов. — Я из песочницы со двора… Дайте понюхать.

— Бегом! Переписать собаководов, просеять песок, обнаружить, кто поганил, и — на ветстанцию: усыпить падлятину такую! Исполнять. Всем: через три дня в костюмах и полном составе. Слова знать. Первая рота напра! Вторая нале! Во! Бегом! По команде «бегом» руки сгибаются в локте на угол девяносто градусов, корпус подается вперед с переносом центра тяжести на правую ногу. Марш!

Прапорщик Свиридов борзо засеменил по делам, то поднося землю к носу, то отстраняя на вытянутую руку. Я наконец опомнился. Все протекло так складно, что ни смеяться не поспевал, ни думать — дух захватывало.

Успокаиваясь, я достиг банка. Поцеловал замок и ушел: закрыт. И до сумерек искал окраину с палисадниками, березовыми чурками, куриным пухом в траве и ведерками яблок, выставленными к дороге — покупайте. Но за бараком сызнова торчал барак, у подъездов курили, в окнах выглаживали школьные наряды и ужинали без рубах, малышня трогала штык-ножи армейских патрулей, вороны ляпали на дорогу — на другой стороне улицы загибались бетонные заборы с обвислой колючей проволокой на ржавых штырях. Очутился на автобусной станции, купил у бабуньки семечек — крупные, но сыроваты; отцепил цыганкину руку, гадать:

— Молодой, пригожий — тень за тобой…

— Пошла ты!

Цыганки таскались оравой вдоль торговых лавок босиком по бархатистой пыли, сторонясь одного окошка — у него дебелый милицейский голова Баранов царил меж распаленных кавказцев. Всхлипывали две крашеные девки.

Я отсыпал семечек водителю, таращившемуся из автобуса на разборки.

— Чо там за дела?

— Ложки серебряные слямзили с ларька. Одна продавщица: я не брала. И вторая: не я. Работают в смену. Чернота-хозяева серчают, до убивания.

— Какой ларек?

— Да вон.

Обойдя ларек, я позвал:

— Командир, пусть подымают краном ларек. Наверняка крыса утащила. Лежат в гнезде.

Баранов покосился на меня, как на малосмысленное дите, и отвернулся к притихшей черноте. Я доканчивал в рыжий затылок, облизав опухшую губу:

— Забываю сказать: подвал глядели гостиницы — там какое-то пальто, где блоки свалены… Лежит, как человек.

Город оборвался, так и не смалившись в деревню. За очередной автобазой простерлось поле с черными костяками грузовиков. Подальше — набухла насыпь железной дороги; я расположился на черепе усопшего автомобиля, разглядывал первые звезды и ворон, ватажившихся в опиленных тополях, находил в кармане последние семечки с оглядкой на чудного живописца: дядя поставил ящик под забором и малевал впотьмах: что? Жрали комары, не высидел боле, вдарил бечь — живописец угнулся, но я угадал:

— Товарищ Клинский?

— Набродился? — Он складывал ящик. — Люди наперечет, сам за тобой хожу. Чтоб не тронул какой мазурик. Согласен «на ты»?

— Годится! Дай рисунки позырить.

— Да ну, к черту, я природу слабо. Люди — ранимей. Вот наброски с собой. Первостроитель Мокроусов. Наш, местный, покойник уже. Я его по пояс, чтоб деревянную ногу не захватывать. Вот, узнал кто? Илья Муромец. Легендарный покровитель Светлояра. Когда с печки слез, он в Киев ехал напрямую через нашу непроезжую землю вятичей. И срубил избушку на озере. Озеро-то, что Трофимыч после войны осушил. Богатырь купался, наши девки подсматривали. Князь их спросил: как мужик? Они: светел телом, мордой яр. Светлояр! В Киеве Илье не поверили, что ехал напрямую. Начали: в очах детина завирается…

— Что у него на штанах?

— Лампасы! Ведь как писали — «старый казак Илья Муромец».

Возвращались молчком. Клинский вздыхал, не подымая небольшой черноволосой головы, источая спиртовые дуновения, и глотал зевки, уставясь в землю.

— Случилось что?

— Мы случайностей не допустим! Обычная маета. Письмо пришло: Президента убьют. — Приостановился. — Не ты писал? Шучу. И не знаешь кто? И краем уха? Смеюсь. — Он язвительно хмыкнул. — Убьют. В Светлояре. Где чихнешь, а жена уже знает, кто пожелал «будь здоров». Сократите хождения. С крысами у нас — ты понял. Особенно на мясокомбинате. Покусы детей. Народ обступит и — необоснованные надежды, завышенные требования. Людей нехватка вас ограждать. Съезди для роздыху к археологам в Крюковский лес.

Старый дрых, Ларионов и Витя чаевничали с буфетчицей. Архитектор донес:

— Поутру снимаем первых павших. Заказали вам билеты назад.

Клинский тотчас добавил:

— Озаботьтесь мешочек для денег побольше. Ка-вар-дак… — Он жалился, пропадая на лестнице в тепло-синей ночи. — Затеяли проводы Трофимычу в кафе — там подвал залило, крысы по гостям, крысы по мне, крысы Трофимычу по галстуку. Хотели душевно наградить, а старика — в больницу. Синий. Милиция кафе трясет, а что толку? Гибло живем… А сыну завтра в школу. Живодеры, слышьте? — я надеюсь на вас!

— Выпил, — тихонько сказал Ларионов. — Вы и не знали, какая каверза-то с Трофимычем? Такое и вам небось удивительно?

Я пожал плечами.

— Нет. Я хорошо представляю. Подтопление подвалов талыми или грунтовыми водами. Событие трагическое для грызунов.

Осоловели, разошлись.

Время «Ч» минус 11 суток

— Лейтенант. Сюда иди.

Я замялся у ворот, силясь вглядеться: кто? Да какая разница — люди.

В черной легковушке ожидал Баранов — один. На сиденье белела газета. Хлеб, огурцы, бутылка.

— Залазь. Что ж я один. Мастер! Подняли киоск — в норе ложечки. А вон друг твой из подвала в гостинице.

Я глянул туда. У гостиницы мордой в морду светили милицейский «газик» и синий краснокрестный фургон — между ними толклись милицейские и штатские. Мужик в белом халате нагибался к земле, к черному клеенчатому свертку, похожему на укутанную елку.

— Дед. Небось бомжатник, бомбил на рынке. Сыплется в руках. Нога до колена — вообще свинтила. — Баранов разъерошил рыжий чуб. — Так не вовремя. Следов насилия нет — я его задвину втихаря. А то область отбузует. Перед гостями только и ждут, за что накрутить. Без этого гадюшник. Трофимыча проводили… Мужик! Сорок пять лет пахал. А в колхозе — с одиннадцати. Пять орденов, герой! Сиял, как пацан, танцы затевал. Музыка пошла, и крысюки начали сигать — по галстуку к горлу. Не зря ведь он свихнулся на них. Погань его и схарчила. Так живем — хлеб жуем. — Он раздавил слезу. — За что сдохнет? Ты пошел уже?

Скуки ради я выбрел на единственный освещенный подъезд с притулившимися каретами «Скорой помощи». Поотирался. Санитарка отмахивала с лежака: ступай! Дождешься — в милицию звоню! Не жди ты, Верка спать пошла. Не ее? Ложусь спать, а телефон — вот он, милиция рядом. Морда твоя нетутошная.

Холодно сидеть — не дождешься света. Кошка дремала на лохматом венике, щурясь на меня — не сгоню? Ушел к березам найти лавку, но примостился в траву — трава. А вот я. Сижу в себе, как влитой. Такой вот. Вдруг странно.

Качели чернели виселицей, оттуда расслышал плач — разом догадался кто. Доброй ночи.

— Простите. — Невеста отворачивалась в платок. — Мы вам так надоели! Маленький город: из дому выйдешь — всех повстречаешь. Он — вон окно.

Я не посмотрел.

— Вы пойдите к нему… Встречаю утром — идет в парикмахерскую, уже в орденах. Помахал мне вот так: спасли, меня спасли. Засмеялся. Я к вам кинулась так, от бессилия. Вы почти смогли. Витька разогнулся. А Иван Трофимович вас ждет.

Я зевнул, ну его на хрен.

— Повторяет: я неправильно понял что-то. Болезнь смешная — упадок сил. Он теперь…

— Да ладно вам. Разнылась…

— Сказал: умру, я это понял, теперь и ты пойми. Я пробую. Но это совсем чужое. Не приложишь к себе. Я не знаю: боюсь крыс? А вы?

— Да ну. Они такие беззащитные. С трубы хвост висит, цапнешь карцангом — барахтается, а пузо все наружу. Когда устаешь — раздражает.

Она трогала траву у ног, раскрыв дольку тела на спине, туда легла моя ладонь — лишь тепло.