Средь площади на деревянном ящике виднелся чин в фуражке и дул на пробу в мегафон, под ним табунилась толпа. К ней на соединение отрешенно брел осанистый священник в черной шапке ведром и круглой блямбой на цепи под седой бородой. Почтительно отдалясь, семенили следом румяные служки в накидках золото-голубых — несли икону, кадило, крест, хоругвь.

— Готовность один! — через мегафон. — Затуши сигарету! Кто там на пол плюет? Свиридов, гости — кто гости?

— Товарищ лейтенант, това… — подкатился смахивающий на борца легкой категории круглый прапорщик с потными бровями. — Семь секунд. Я прошу. — Подтащил, ухватив влажной ладонью запястье. — Вот гость, товарищ полковник. Размер похож.

Гарнизонный командир Гонтарь осмотрел меня с ящика.

— Та сойдеть. Для сельской местности. — Разгладил бумагу, взлезший на ящик капитан держал обеими руками мегафон у его рта. — Готовность ноль. Товарищи, сводная репетиция. Напоминаю — неразглашение, ответственность. Задача: закрепить кто за кем. Довести общий вид. Ну шо, на исходные. Прогоним, и шабаш. Свиридов, кто гость-два?

Народ пошевелился, став рядами. У подножия ящика очистилась надпись мелом «Ковровая дорожка».

— Попрошу, — прапорщик толкнул меня к ящику. — Вы пока в машине. Кого ж еще… Товарищ полковник, я и буду гость-два! Я и буду. — Прошмыгнул и утер с бровей капли.

— Смир-на. Слушай. Двенадцатое сентября. Полдень. Солнце позолотило… Так, всего не читаю, так, вот: Президент и Генеральный организации наций… из машины — прибыли!

Прапорщик провел меня вперед на два шага и установил: тут.

— Наш слева. Тот справа. Кто там крутит башку? Потом не у кого будет спрашивать! Запоминайте: кто где. Подсказка: тот араб. В общем, цыган. Оркестр! — Гонтарь махнул фуражкой — на бульваре бухнули в барабан. — Благословение, благословение — чего ждем?! Музыка не кончилась — уже пошли, не дать оглядеться.

Прапорщик отодвинулся и скорчил постную рожу. Надвигался священник, завернувшийся еще в подобие плащ-палатки — золотое, шитое жемчугом полотно, жарко облепленное цветами голубыми и алыми в шесть лепестков, драгоценные отблески кололи лица смиренных прислужников, — священник кадил на толпу, басовито напевал, посматривая на меня, народ кланялся, широко крестясь Я встал поровнее и так же кивал. Прапорщик чванливо подбоченился с видом: не разумею.

— Благословение. Поцелуй руки, — вполголоса подсказывал Гонтарь.

Священник отдал кадило служке, взял мою руку и почтительно поцеловал.

— Кравчук! зтак-так-перетак! — сорвался полковник. — Куда суешься козлиной бородой?! Кто епископ? Ты ж епископ! Ты благословляешь. А он — целует. Он — руки лодочкой, морду опустил. Ты — на его лапы свою. Он поцеловал, ты маковку перекрестил. Не дергай ты бороду! Жарко? Свиридов, сегодня-то можно без бороды.

— А если он не схочет целовать? — зло поинтересовался епископ.

— Схочет! Руку бритую, надушенную… Ему ж тоже подскажут. Замнется — перекрести рожу его и — к стороне. Дальше. К-куда?! А гость-два? Цыгана осеняй, сто чертей твою мать совсем, крестом — и ушел. Девка — хлеб!

Взыграли рожки, гусли, сопелки, ядреная девка с лицом красным, какое бывает только у милиционеров, весело подбежала с пустым чеканным подносом.

— Девка: откушайте нашего хлеба-соли. Протянула — сама не разгибайся, пусть смотрит за пазухи! Глаз не опускай. Улыбнется — подмигни. Правым глазом. Один раз. Он откусил, жует. Хлеб передал цыгану. Девка, не разгибаясь, с пазух достает подарок. Слова: лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала — ширинку вышивала. Ширин-ку?! Так? Что? Свиридов!

— Так точно, товарищ полковник. Так в книге. Ширинка — подарочный платок.

— В кни-иге? Свиридов, хорошо летаешь. Скоро сядешь! В книге. Он их читает? Ширинку всю ночь зашивала — что он, твою мать, подумает? Что мы к нему, извините за выражение, нескромную женщину налаживаем? Кто от музея?

— Я, товарищ полковник, — аукнулись из толпы. — Вместо ширинки можно — утирка. Утирка.

— И то. Девка!

— Лада моя, я всю ночь сидела, тебя ожидала — утирку вышивала. — Девка словно обжигалась словами, прогладила языком влажный рот и погрузила руку в тесные пазухи, прогнувшись вперед.

Полковник чвакнул, проведя по глазам рукой, выдохнул:

— Молодца, молодца… Дай бог всем. Девка убегает, подол приподнимается, видно белье… Цвет не указан, а надо. Свиридов, проверь, чтоб на утирке-ширинке вышили телефон, имя-отчество. Так… Казаки. Пошли казаки!

С бульвара тронулись и обогнули с гиканьем толпу два милиционера на саврасых лошадках.

— Выбегает девушка кормящая. Где кормящая?

— Тут! — В белых тапочках выскочила гимнастка лет двенадцати с острыми локотками и прогнула колесиком грудь.

Гонтарь смахнул с губ мегафон и просипел:

— Свиридов. Здоровей нет?

— Кандидат в мастера, — развел руками уязвленный прапорщик. — Чемпионка области.

— Чем она будет кормить? Президент станет ждать, пока у ей сосцы вырастут? Написано ж: девушка кормящая… А, извини, тут — кормящая голубей! Давай: покормила, сальто, мостик, колесо, взлетают тысяча голубей — возраст города. С памятника «Исток Дона» падает покров, струя воды возносит над площадью Илью Муромца со знаменами России и Объединенных Наций. Оркестр. Ликующие горожане оттесняют охрану, к гостю-один — не путать с черным — прорывается женщина со слепцом. Марш!

Толпа навалилась, над качнувшимися плечами образовавших цепь охранников женщина с изнуренным лицом подняла мальчика в синей майке, рыдающе заголосив:

— Коснись, избавитель! Прости маловерие мое, молю… — Малыш мучительно смотрел вверх, словно в переносицу ему упиралась невидимая рука, и так колотил ногами, что слетели сандалии.

— Ну. Задавят же бабу, — процедил Свиридов.

Я ошарашенно тронул малиновый лоб малыша — он трепыхнул головой и зычно гаркнул:

— Визу! Мамочка, я визу глазками! Солнце, травку, нас любимый город! Кто этот дядя?

— Спаситель твой, — захлебывалась, прижимая его и гладя, мать. — Сама не верю еще, молить будем за него…

— Ее оттесняют, — медленно читал Гонтарь. — Жми к себе шибче, чтоб не фотографировали. Главный врач города удостоверяет. Случай исцеления. «Скорая помощь» увозит. На углу Садовой и Первостроителя Мокроусова лилипута высаживаете, ребенка всаживаете и — на квартиру: ждать журналистов. Из народа выпадает старуха. Лариса Юрьевна, прошу вас, выпадайте.

Под руки охраны подлезла напудренная тетя в бархатном пиджаке и серебристо-шелковых штанах. Постелила у моих ног газету и тяжело опустилась на нее коленями, опираясь на руку раболепно нагнувшегося Свиридова. Подняла толстую руку в перстнях и браслетах мне под нос.

— Гость пытается ее поднять.

— Ай, не трожь, я тебя старше — ты должон меня слушать, — слабо улыбнулась тетка и поправила воображаемый платок. — Уж не чаяла вдосталь зреть ангельский лик — теперь и помирать можно. Расскажу в деревне — не поверят, задразнят балаболкой. Я одно, слышь ты, скажу: ты — надежа, украшай землю нашу, не зырь на блудяшек, не приставай к кабакам, уйми самовластье, утирай слезы народа. Не забывай, ты — русский, помни, откуда есть. Обойдешь землю — она не простит. Не гордись пусто, не стыдись каяться, не ищи чужой шкуры, не чурайся своей, ждали тебя долгонько. — Тетка захлюпала, закачала высоким шиньоном, прихваченным сеточкой, и протянула мне почтовый конверт, насыпанный песком. — Ладанку тебе, родной земли сгорнула с курганов Крюковского леса, не гребуй — спасет тебя в черный час ночной.

— Старуху уносят, — подхватил Гонтарь. — Слезно, Лариса Юрьевна, если быстрей только… Гость вдыхает землю, доносится песня «О, Русская земля, уже за холмами, еси…». Какая-то «еси». Буква пропущена. Неси? Меси?

— Соси? — предложил капитан, держащий мегафон.

— Пять суток ареста с содержанием на гауптвахте. Нюхай землю. Как ты шохаешь? Тебе не дерьмо на лопате поднесли. Вот так, вот так — родную землю! — Полковник спрыгнул с ящика, взял у меня конверт и сунулся в него всем носом. Вдохнул глубоко, блаженно прижмурясь, крякнул и неожиданно выпалил: — Свиридов, откуда брали?!