— А сейчас?

— Так же люблю. Нет, еще сильнее: он дал мне жизнь и вот… возможность встретиться с вами. — Ахмадша опустил весла, подался вперед в страстном порыве. — Я теперь не могу без вас, Надя!

Она не ответила, сосредоточенно следя за движением воды у борта лодки. Сердце ее сильно билось.

— Надя! — боязливо и настойчиво окликнул он.

Девушка выпрямилась, посмотрела в его побледневшее лицо.

— Да. Я тоже… Я все время думаю о тебе.

Они причалили к острову у взвоза бакенщика и вышли на пойму. Недавно тут шумели покосы и над Камой веяло ароматом вянущих трав, а сейчас везде стояли светло-серые стога.

Шагая по ковру отавы, молодые люди приблизились к озеру, где среди настила плававших листьев ярко белели кувшинки, а вдоль берега пылали метелки малиновых цветов, похожие на старинные канделябры. За озером зеленело поле ровно и густо вымахавших болотных трав, они тоже цвели. Особенно хорош был хрупкий стрелолист с торчащими, словно клювы цапель, молодыми листьями. Светлая кашка прозрачной дымкой стелилась над тучными зарослями этих не тронутых косой трав, за которыми тоже стояли стога недавно накошенного сена, особенно четко рисовавшиеся на фоне синих обрывистых гор правобережья Камы, подступавших к самому острову.

Надя и Ахмадша шли и не могли наговориться. Так легко и весело стало им после взаимного признания. Иногда они останавливались и смотрели, как солнце, садясь за горы, золотило заросли ивняка и тростник в верховьях озера. Кувшинки, готовясь к ночи, закрывали свои цветы, а их круглые коричневатые листья, точно охрана, плавали кругом, переплетаясь длинными прочными стеблями.

Ахмадша сел в рыбацкую плоскодонку, выдернул из воды несколько кувшинок, связал пучок гибким стеблем, и Надя, как бесценный дар, приняла влажный букет.

— Скоро начнутся птичьи разговоры: перед зарей среди птиц всегда большое оживление, — сказал Ахмадша.

И правда, засуетились камышовые воробьи, утки, еще не пуганные охотниками, начали звонко рассекать воздух, вырываясь с азартным кряканьем из частых зарослей рогозы и камыша. Другие, возвратясь с дневной кормежки, перед тем как забиться в гнезда, купались, споласкивая запыленные в полях перья, ныряли, встряхиваясь, плескали крыльями по воде, подзывали свои бойкие выводки. Стрижи с писком и разбойным свистом стремительно носились в воздухе. На тысячи ладов запели хоры в береговых кустах. Только зоркий ястреб, не поддаваясь очарованию летнего вечера, хищно парил над землей, упорно высматривая добычу, но и его могучее парение говорило о красоте и неповторимости жизни.

Робея и радуясь, Ахмадша обнял Надю, притянул к себе. Она, не сопротивляясь, положила ладони на его плечи, привстала на цыпочки, и губы их встретились.

Ночью ей приснилась кувшинка, похожая на сказочную ладью. Сверкая белизной, она плыла по глади реки, а плотное, в полнеба вставшее красное облако косым парусом вздувалось над нею. Все было пронизано необычным ослепительным светом, и казалось, он исходил из громадной чаши цветка, несущего, как солнце, свою золотую сердцевину.

Гудок парохода разорвал сон. Утро еще не наступило. А Кама… При каждой встрече она иная. Вот сейчас бледно-серая, жемчужные отблески бродят по ней, беглые и смутные, как обрывки сновидений.

Возле террасы, где поздно вернувшийся отец оставил машину, послышалась странная возня. Надя приподнялась в кровати, опираясь на подоконник, выглянула наружу.

Каштанчик и Грозный рыли яму под автомобилем, выгребая черную землю, привезенную для клумбы, но притоптанную прохожими. Вернее, рыл Грозный, а Каштанчик прыгал кругом, хватал брата за уши, за хвост, но вымазались до глаз оба. Устав от «работы», кинулись к реке, стали как медвежата носиться взапуски по мелководью вдоль берега. Пучок кувшинок, привязанный у мостков, заколыхался на волнах, поднятых прошедшим катером, и щенята, зайдя глубже, принялись трепать букет.

Пришлось накинуть халат и бежать на берег, спасать дар Ахмадши. Одна кувшинка поплыла. Но это было иначе, чем во сне: цветок плыл, перевернувшись чашечкой вниз. Забредя наискось по течению, Надя поймала его и, держа на ладони сжатые в щепоть темно-зеленые поломанные створки, приоткрывшие мертвую белизну лепестков, подумала с сожалением: «Как хороши были цветы там, на озере, и во что превратились!»

Она сердито посмотрела на собак. Каштан разлегся на животе, вытянув задние лапы так, что их черные подушечки вывернулись кверху, и весело шевелил хвостом. Сердиться на него было невозможно. Девушка пошла по берегу, по прохладным камням, кое-где поросшим шершавым лишайником и крохотными цветущими травками-заморышами, шла и всем существом впивала свежесть раннего утра. Справа, в полях, блеснула бледная звездочка далекой вышки, такая же светит над буровой Ахмадши. Подумав снова о нем, Надя поняла: как бы ни сложилась в дальнейшем ее жизнь, а прежний покой утрачен навсегда. Но сожаления об этом покое не было.

Быстро промчалось время с тех пор, как Зарифа окончила заочное отделение Саратовского института. Много женщин — трактористок и шоферов — училось там вместе с ней, и никого это не удивляло, будто так повелось спокон веку, но сама Зарифа, размышляя о своей судьбе, поражалась тому, что она, босоногая деревенская девочка-башкирка, стала ответственным работником. Сейчас она стояла на дворе автобазы, наблюдая за выходом на линию бортовых грузовиков, автобусов и громоздких спецмашин. В настежь распахнутую дверь диспетчерской, то и дело сшибаясь плечами, протискивались шоферы: туда — с талоном механика, разрешающим выезд, обратно — с путевкой.

Сизые голуби реяли над нетерпеливо дрожащими машинами, присаживались на паровые колодцы посреди двора.

«Что творится с Яруллой?» — гадала Зарифа, находившаяся под впечатлением сбивчивого рассказа Хаят о том, что отец вместе с Джабаром Самедовым ездил вчера в Камск, вернулся пьяный и его — непривычного к выпивкам — едва втащили в квартиру.

Конечно, иной человек, проиграв в соревновании с собственными сыновьями, мог бы напиться с досады, но для Яруллы это было исключено. Зарифа слишком хорошо знала его, чтобы допустить такую возможность. В чем же дело?

Вместе с начальником гаража и старшим инженером транспортной конторы она прошла в профилакторий, который был ее гордостью и вызывал зависть всех соседей. Цех капитального ремонта тракторов у нее не хуже, чем в буртресте у Джабара Самедова, механическая мастерская — чудо. Около двухсот спецмашин и вахтовых автобусов в ее укрупненном хозяйстве, почти сто бортовых грузовиков да мощных тракторов полсотни. Подумать только: когда-то пределом ее дерзаний был единственный на разведке старенький «фордзон». Но, однако, недовольна Зарифа: волнуют ее неполадки в работе.

«Спихнули все на одни руки! — сердилась она. — Разве можно справиться с такой махиной? Ремонт — чистое горе! Хоть и не хочется одалживаться, а придется звонить Самедову (будь он неладен, напоил зачем-то допьяна Яруллу!), надо просить ходовые части. А в обмен?.. Что я им дам в обмен? Хоть бы уж скорее налаживали производство деталей из пластмасс, обеспечили бы нужды водителей!»

— Вы что тут собрались? — спрашивает она шоферов, рассевшихся на скамейках у стола в углу профилактория.

— У нас чепе, Зарифа Насибулловна! — сообщает откуда-то вдруг появившийся Фарих, шофер Самедова. — Председатель товарищеского суда попал в вытрезвитель. — И под общий смех самедовский шофер поясняет: — Выпили они с дружком, потом проголосовали на дороге, а только сели — стали ругаться, драку затеяли. Их этой же машиной и доставили в вытрезвитель.

Зарифа слушает без улыбки, строгая, в темном костюме и хромовых сапожках. Еще бы красную косынку — и хоть на плакат: женорганизатор тридцатых годов. Очень огорчило ее такое ЧП.

— А ты почему?.. — Она хотела спросить Фариха, почему он околачивается в чужом гараже, но, увидев хорошенькую Глендем, осеклась: Груздев в Светлогорске и прислал машину заменить какую-нибудь мелкую деталь, а Фарих, узнав об этом, заскочил сюда, чтобы встретить свою симпатию. — Ну-ка, на минуточку, товарищ дорогой!