Заметив сочувственный взгляд товарища, Семен подобрался, задорно тряхнул чубом.

— Мы бы встретили тебя, Алеша, бифштексом и шампанским, но повар, как на грех, заболел, а завхоз потерял ключи от винного погреба…

— Меня уже тошнит от твоих бифштексов и шницелей, — оборвал Дмитрий Дронов.

— Я знаю, Митя, ты предпочитаешь мороженую картошку в мундире: она сладкая, а хлеб с пикантным привкусом плесени, который можно разрубить только топором.

— Может, обратно потянешь домой к папа с мама? Да? — отыгрался Ярулла, но без злорадства: и у него иногда поперек горла становился заплесневелый хлеб.

— Ты начинаешь проявлять агрессию!

— Когда ты говоришь — не агрессия, а когда я — агрессия? Да? — с дружелюбным задором наседал Ярулла. — Ты лучше давай мне угол побольше. Моя баба — жена моя — приехала бы. Хлеб нам стряпала бы. В деревня теперь много изба заколоченный стоит. Да? Можно бы одна печка-то, понимаешь, сюда перетаскать.

— Ты плохого мнения о нашем предприятии. — Семен Тризна сразу стал искренним и грустным. — Шампанских да бифштексов у нас нет, но кирпича возика три достанем. С деревней нынче шутки плохи. На днях там такая дискуссия вышла, что двоим уже никакие врачи не помогут.

— Да, братцы, обстановка серьезная. Поэтому мы, как представители рабочего класса, должны держаться здесь на высоком уровне. Проживем и на черством куске, — сказал Груздев, нетерпеливо поглядывавший на свои наручные часы.

Ярулла смутился.

— Я ведь для всех хлопочу, понимаешь…

Джабар Самедов, войдя в контору, сразу смекнул, о чем разговор.

— Хоть бы ларек открыть! В городах распределители есть, а у нас только карточки на продукты. Куда пойдешь в степи с талонами на крупу и масло? В сурчиную нору, что ли?

— Подождите немного, будут здесь и ларек и пекарня, — пообещал Алексей, задетый за живое упреками рабочих, хотя ожидать улучшения быта после того, как срезали заявки на буровое оборудование, не приходилось.

Гурьбой пошли в свои землянки.

— Ну как, добьемся теперь чего-нибудь? — спросила Дина, едва Алексей перешагнул порог.

— Добьемся, — рассеянно ответил он, улыбаясь Елене, которая хлопотала у железной печки, готовя праздничное блюдо из вермишели.

Разве мог он сейчас вспоминать о неприятностях? Вернулся к любимой женщине, и нет у него места роднее, чем эта мрачноватая, старательно прибранная землянка. Да еще Танечка ворвалась, веселая, раскрасневшаяся: успела сбегать на лыжах в ближнюю деревню, что-то обменяла на желтый комок сливочного масла, крупу и пшеничные коржики.

— Рассказала и там о бакинском фонтане. Знаете, как это подействовало: одни не поверили — высмеяли, другие обрадовались, а тетка, с которой я торговалась, дала лишнюю миску пшена. «Смотрите, — говорит, — хорошенько, чтобы нашу деревню не залило при таком случае».

За столом во время ужина Семен разыгрывал в лицах диалог Танечки и крестьянки, много смеялись и без особых на то причин, просто душа просила тепла и отдыха.

Но Груздев все-таки нервничал: куда уйдешь от тяжелых дум, если нет никакой уверенности в завтрашнем дне? Одно дело — прения, другое — когда скважины дают вместо нефти соленую воду.

— Алеша! — тихонько окликнула его Елена. — О чем ты?

Он очнулся от раздумья, обнял жену.

— Давайте споем, ребята!

Сбившись в тесный круг, запели:

Танечка, Дронов и Алексей пели хорошо, Семен Тризна изрядно фальшивил, шевелила ртом осипшая от простуды Дина, беззвучно повторяя слова. Елена тоже молчала, хотя голос у нее был славный. Прислонясь к плечу мужа, она, забывшись, неотрывно смотрела на него и думала: «Если бы я могла чем-нибудь помочь ему!»

Позже, грея телом холодную постель, он сказал сокрушенно:

— Как ты без меня спала? Ты простудишься здесь, Лена! Мне больно думать, что ради меня ты, такая прекрасная, такая нежная, перебралась в эту сырую яму!

— С тобою мне везде хорошо! Только бы ты не разлюбил меня…

— Это невозможно! Я буду любить тебя даже после смерти.

— После моей смерти?!

— Нет, когда я сам умру, то и тогда не перестану любить тебя.

Ночь медленно поворачивала звездный купол над бессонной буровой вышкой, над сугробами, превратившими степь в застывшее белое море, в котором затерялись землянки разведчиков. Ворочался бы на соломе в своем углу и Ярулла Низамов, да мешали колени и спины товарищей. Поэтому он лежал неподвижно и все думал, думал…

Не дается нефть буровикам, уходит. А если и на той скважине, где он работает, появится только соленая вода? Помилуй бог! И о семье, конечно, тревожился Ярулла. Матери еще деньжонок послать бы: сестренкам новую обувь надо справить, корове корму прикупить.

По жене Ярулла не очень скучал. Ни разу не пришло ему в голову сказать ей что-то нежное, а тем более пообещать свою любовь после смерти: он и живой-то до сих пор не знал, любит ли ее. Но для того, чтобы лучше трудиться на буровой, которая выматывала все силы, требовалось как-то наладить жизнь.

Не договорившись толком с начальством, Ярулла написал Наджии, чтобы она приехала к нему, и теперь ломал голову, где найти хотя бы маленький закуток, чтобы устроиться по-семейному.

— Что ты там высматриваешь? — спросил Семен Тризна, заметив однажды, как странно крутился Ярулла по не обсохшей еще проталине на бугре возле конторы. — Уж не клад ли ищешь?

— Приходится, понимаешь, инициативу проявлять. Жену позвал сюда. Письмо послал, а куда поместить ее, когда приедет? Землянку буду делать. Вот земля оттает. Да? И начну здесь копать.

— Хорошенькое дело! Ты, я вижу совсем разложился, в особняке жить захотел!

Сенька сказал так не по ехидству — этого за ним не водилось — и не от черствости душевной (земли вокруг сколько угодно, пожалуйста, строй и городи все, что вздумается), просто не дошла до него серьезность положения Яруллы. Он сам измотался и ходил по буровым с перевязанным горлом, похожий, по словам жены, на гадкого утенка.

В поселке разведчиков цвела одна Танечка да по-прежнему весело хлопотала Елена, возвращаясь из сельской больницы.

Сейчас Елена сидела у окошка, в которое заглядывал пучок жухлой травы, вылезшей из-под снега, и приводила в порядок вельветовую толстовку Алексея, а Танечка мыла посуду.

Поставив на полу миски, она с минуту следила, как луч вечернего солнца скользил по блестящим, гладко зачесанным волосам Елены, по нежному овалу ее щеки и маленькой раковине уха.

— Вам, Аленушка, серьги надо носить, такие капельки светлые, чтобы, как росинки, горели, — сказала она и, подойдя, расцеловала Елену от избытка чувства. — Вы просто прелесть, совсем как Миа-Мэй из «Женщины с миллиардами»! Не знаете? Иностранный боевик! Семь или восемь серий. — Танечка присела возле Елены на мешок с горохом. — Все страны света показаны. А сколько приключений у героини, сколько несчастий! Она и в тюрьме сидела, и в дом терпимости попала, а в какой-то легендарной стране — то ли Антарктиде, то ли в Атлантиде — ее приняли за богиню Астарту и поклонялись ей долгое время, пока старик жрец не догадался, что Миа-Мэй обыкновенная женщина. Он хотел принести ее в жертву, но увидел у нее на шее священный амулет…

— Почему же она все страны объехала?

— Клад искала.

— И нашла?

— Нашла в том храме, где ее чуть не зарезали.

— Я тоже видела этот боевик, — сказала, лежа в постели, снова заболевшая Дина. — Только та артистка не похожа на Аленушку. У нее волосы белокурые.

— Она могла в парике сниматься! — И Танечка снова повернулась к Елене. — Если бы я была кинорежиссером, то сняла бы фильм о вас с Алешей. Какие вы оба красивые, даже до неприличия красивые! Как любите друг друга! Кроме того, ведь и мы клад ищем!

— Ни черта мы тут не найдем! — раздраженно крикнула Дина. — Доискались — уже на людей не похожи! Я расклеилась, пятый день валяюсь. Димка мой совсем захирел: фурункулы его замучили. Раньше все говорили, что у него хорошее телосложение, а теперь настоящее теловычитание. — Дина нервно засмеялась, отвернулась к стене и заплакала.