«Избави аллах!» — взмолился Ярулла. И когда диспетчер сказал между прочим, что Ахмадша решил идти в отпуск, у старого мастера зарябило в глазах.

«Ну как можно бросать работу на трудном участке в самое горячее время?!»

Отпуск! Ездят люди по курортам, валяются на морских пляжах. Ярулла никогда не болел и не лечился, а отдыхать с утра до вечера в течение целого месяца казалось ему нелепостью. Когда профком, проявляя заботу, напоминал ему о необходимости отдыха, Ярулла старался выбирать такое время, чтобы не нанести ущерба делу, а раньше использовал для этого «окна» — дни, пока строилась вышка. Брал отпуск и ехал в гости к родне, хлопотал по дому, занимался с детишками или помогал, чем мог, школе. Вот стоит он сейчас у порога цементного сарая, кряжистый, широкоплечий, плотно стиснув здоровые зубы. Зачем ему курорты? А Ахмадше они и вовсе ни к чему. Ну, взял бы отпуск весной, после того как закончится бурение на Исмагилове, съездил бы в Казань или в Москву, а то порыбачил бы на Каме.

Темные брови Яруллы сдвигаются, образуя сплошную линию. Не случись бригаде Ахмадши бурить в Камске, все обошлось бы хорошо. И с поездкой в Акташ к Усмановым надо было поспешить, не откладывая дела в долгий ящик. Давно следовало познакомить Ахмадшу с Энже. А теперь парень решил куда-то уехать и с отцом не посоветовался, и сестрам не сказал ни слова (Хаят сразу проговорилась бы!), — вот до чего дошло!

Ощутив глухую давящую боль в сердце, Ярулла резким движением прижал к груди широкую ладонь. Так бы вот сгреб эту боль в горсть и выбросил. Может, износился? Может, и правда, пора на печку! Много буровиков уже ушло на пенсию; пока работали, вроде не старые были, бодрые, шумливые, веселые, а тут сразу заскучали, стали прислушиваться к себе: не болит ли что-нибудь.

Ярулла присел к столу, записал в вахтенный буровой журнал все, что сделано за смену, занося показания «ябедника», подумал о Егоре Туманове. Какой был мастер! Запомнилась и валкая походочка Егора, и то, как он здоровался, небрежно бросая большую руку в ладонь встречного. Ухарь и скалозуб, так и дожил он до старости Егоркой. Любил гулянки, любил и работу, но не признавал контрольные приборы, во всем полагаясь на свою опытность. Не так давно обвалом глин прихватило инструмент на его буровой… Гибка и пружиниста «нитка» стальных труб, опускающая турбобур на глубину до двух километров. Дергают сильно эту «нитку», вырывая застрявший инструмент, но надо знать меру, и, чтобы не забывались буровики, следят за ними сторожа — круглые «глаза» манометров.

На них и стал указывать Егошке молоденький геолог, когда приступили к ликвидации прихвата. Егошка только отмахивался, пытаясь поскорее выдернуть турбобур, застрявший в скважине. Вся вышка будто приплясывала, а инструмент ни с места!

— Надо отворачивать трубы, — настаивал геолог, — а то разорвем их, лопнет резьба.

Егошка делал вид, что не слышит, что было и не мудрено при диком шуме двигателей. Тогда геолог, не на шутку встревоженный, снова стал показывать на контрольный прибор-«ябедник». Раздраженный мастер набросил на манометры скинутый под горячую руку полушубок и продолжал сильными рывками выдергивать инструмент. Забывшись, он дал чрезмерную нагрузку, и вдруг вышка содрогнулась всеми своими звеньями, развернулась на одной ноге, точно исполинская балерина, и, разметав обшивку нижнего яруса, рухнула с ужасающим грохотом.

Великая катастрофа — падение сорокаметровой вышки, но Егошке редкостно повезло: все буровики, находившиеся на вахте, и геолог остались живы. Получилось так, что они растерялись и не побежали, замерев у ротора и лебедки, а вся гигантская стальная махина снялась над их головами и опрокинулась вместе с канатами и тяжеленным кранблоком, рванувшим из скважины верхний конец лопнувшей буровой колонны.

После того опозоренный Егошка, сразу поседев, ушел на пенсию.

«Может, и я зарвался при разладе в своей семье, как Егор Тумаков, — подумал Ярулла, — грубо нажал раз, нажал другой — и все рухнуло. Трудно бурильщику держать постоянно ровную нагрузку на забой: устает рука. Но разве легче главе семьи руководить без срывов домашними отношениями? Тут ведь контрольных приборов нет! На что курс держать? На любовь да уважение. Дружбой себя проверять. Есть они — значит, жизнь идет правильно. Но как их считать главными контролерами, если они уходят, прежде чем ты спохватишься? Вот Ахмадша разлюбил меня и уважать перестал. Выходит, я его чувства тоже вроде полушубком накрыл!»

Чтобы отвлечься, Ярулла снова вызывает диспетчера.

«Какой расход цемента на скважину получится? — прикидывает он. — Каверна большая, а надо заделать надежно и чисто, чтобы уступ не образовался. Ахмадши не будет при заливке. Он и свою-то буровую бросает на полпути. А ведь там высокое давление. Ну, как начнет скважина поплевывать, а потом шуровать в открытую!»

Опираясь коленом на скамью, Ярулла всматривается в висящий на стене чертеж геологического разреза скважины. Где тут эта каверна подлая? И кажется мастеру, что у него в груди каверна — страшная пустота. Чем заполнить ее?!

«С ума начинаешь сходить!» — корит он себя, но не выходит из ума ни Егошка с его дурацким полушубком, ни Ахмадша, убегающий из родного дома со своими поруганными чувствами.

Светлые вечерние сумерки. Теплоход медленно разворачивался на гладкой, как серый атлас, сонной реке, собираясь причалить к пристани. Все ближе надвигались обрывистый желтый берег и стоявшие под ним в воде ветвистые, но уже погибшие голые деревья, придававшие речному пейзажу фантастический вид, прекрасный, но печальный. Над желтизной глинистого обрыва громоздился темный лес — мощные дубы, подсвеченные снизу огнями какого-то поселка, а над плоским пойменным левобережьем вставала круглая луна, от которой стелилась по серой глади блестящая золотая полоса.

Ахмадша сидел в плетеном кресле, отвернувшись от пассажиров, и смотрел на водную ширь. Целый день он провел на палубе в полном одиночестве среди массы говорливых, беспечно настроенных людей. Красота окружающей природы вызывала в нем такую щемящую тоску, будто самый дорогой человек умер в этот сентябрьский день, немножко душный, теплый, с подернутыми дымкой задумчивыми далями.

Сжимая руками подлокотники кресла, Ахмадша без конца думал о Наде. Одна за другой возникали милые сердцу картины. Вот она в легком платье, с обнаженными до плеч загорелыми руками, сбегает навстречу стае гусей по лестнице-трапу. Каштан — следом. Гуси, вытягиваясь во весь рост, рвут хлеб из ее рук, шипят на щенка, норовят долбануть его крепкими клювами. Надя кормит и гладит птиц, а щенок беззлобно хватает их за крылья, за длинные упругие шеи. Девушка кричит на него, со смехом отталкивает в сторону.

Весело было смотреть на нее! И так живо вообразил ее Ахмадша прежней, жизнерадостной, что вздрогнул, услышав гусиный гогот. Но это здешние гуси. Волны, поднятые у берега теплоходом, привели птиц в неистовое ликование. Они в восторге хлопали крыльями, поднимая брызги, взлетали над высокими валами, ныряли в них, то исчезая, то появляясь снова. Пассажиры, толпясь у перил, громко смеялись. Летели в воду куски хлеба, корки арбузов. Гуси, привыкшие к подачкам, бесстрашно подплывали к самому борту.

Низамов встал и пошел на другую сторону палубы, подальше от смеха и шума.

Течет река, и время течет. Правда, у Ахмадши еще целая вечность впереди, но зачем она ему, если нет Нади? И никого нет. Впервые отбился он от друзей по работе, от родной семьи, уехав из дому, точно сбежал, и нет сожаления о родном гнезде, и о буровой почти не вспоминает. А куда направился: в Казань, Астрахань, через Каспий в Баку? Да просто поплыл по течению. Не все ли равно куда?

В Казани он долго бродил по улицам, смотрел, как выросла и похорошела она, хотя и обставленная еще кое-где на окраинах остатками серой деревянной рухляди. Недалеко от жалкой Козьей слободы возник новый район города — Ленинский, по-современному благоустроенный и кипучий. Жителей здесь, пожалуй, побольше, чем в самой Казани.