— Отчего вы молчите? — спросила она, обводя всех пытливым взглядом.

Румяное личико ребенка, беззаботно игравшего погремушкой, особенно резко подчеркивало бледность и настороженно-болезненное выражение матери. Коробов отвернулся, будто затем, чтобы показать другой дочурке собаку Мушку, которая, вспрыгнув на обшитую тесом завалину, заглядывала в окно.

— Знаешь, Наташенька, Иван Иванович сейчас живет в Москве… — осторожно заговорила Ольга.

Наташа сразу оживилась.

— Вы его видели?

— Да, — солгала Ольга. — Он очень встревожен твоим состоянием и хочет посмотреть тебя.

Наташа не ответила, только крепче прижала к себе ребенка. Глаза ее сделались пустыми, точно пылкая, деятельная и добрая душа выпорхнула в этот момент из окаменевшего тела.

— Наташенька! — Коробов подсел рядом, обнял жену свободной рукой. — Придется нам, голубушка, поехать в Москву.

— Я говорил, что вам надо еще Голубушку, — весело крикнул Володя, вошедший в комнату вместе с Логуновым. Голос мальчика прозвучал так звонко, что все вздрогнули.

— Ну-ка, сына, иди сюда! — И Тавров, притянув к себе мальчика, что-то зашептал ему на ухо, пока Логунов здоровался с Ольгой.

— Иван Иванович просил поторопиться с приездом. — Ольга тепло, но без улыбки взглянула на Логунова, нахмурившегося при упоминании об Аржанове. — А историю болезни надо послать немедля.

— Историю болезни! — Наташа горько усмехнулась бледным ртом. — Все у меня свелось теперь к этой истории! Неужели придется лечь в больницу?

— Вы хотите еще одну девочку из Москвы привезти? — снова вмешался Володя с выражением веселого любопытства на загорелом лице; голубые, как у отца, глаза так и заблестели. — А почему вы не хотите родить ее здесь? Чтобы опять не вышла одинаковая? Да? Но вы совсем не толстая… — Он оглядел Наташу, у которой опять покатились по щекам крупные словно горошины слезы, и сказал, недоумевая, краснея от неловкости — краснел он тоже, как отец, внезапно и сильно: — Разве я нехорошо сказал? Отчего вы заплакали, тетя Наташа?

— Оттого, что ты маленький дурачок, — печально и ласково ответила Ольга. — Не вмешивайся в разговор, когда не знаешь, о чем идет речь.

Милочка или Любочка беззаботно агукала на коленях матери, грызя игрушку молодыми зубками, белевшими, будто зернышки риса, в розовом ротике. Зубов у нее было еще мало, и она, предчувствуя пополнение, готовое вот-вот прорезаться, жевала набухшими деснами то игрушку, то беленький свой кулачок, пускала пузыри и моргала кукольными глазками.

«Как их оставить, таких крошечных?! Без того трудно с ними, а теперь еще я слягу. Вдруг умру во время операции? Останется тогда Ваня с малютками… — И еще Наташа подумала с больно сжавшимся сердцем: — Уж лучше бы убили меня в Сталинграде!»

Но, посмотрев на друзей, на своего курносого Ваню, милее которого не было для нее никого на белом свете, она устыдилась. В Сталинграде вместе были… И какие операции там, в подземном госпитале, делал Иван Иванович! Наташа вытерла глаза рукавом детской кофточки, заставила себя улыбнуться.

— Варя тоже в Москве. Нынче мединститут закончила. — Ольга искоса взглянула на Логунова, смуглое лицо которого с крупными чертами и даже крепкая шея, гладко подбритая на затылке, сразу побагровели. — У них сын есть, Мишутка, — добавила Ольга словно для того, чтобы образумить Платона.

— Милая Варенька! — На глазах Наташи снова блеснули слезы. — Хотя бы у нее все шло по-хорошему. Ведь мы мечтали, что после войны встречаться будем…

— А хирурга Ларису Петровну Фирсову ты помнишь? Сын ее, Алеша, тогда был совсем маленький.

— Как же! — Напряженное выражение, с которым Наташа старалась вспомнить, кто такая Фирсова, сменилось радостной улыбкой. — Конечно, помню! Она вышла замуж за Ивана Ивановича.

— Что ты? Это Варя вышла замуж за Ивана Ивановича!

— Да, да… Правда! — Наташа испуганно и даже виновато посмотрела на мужа. Оживление ее сразу пропало, устало опустились углы губ. Теперь она как будто забыла даже о ребенке, которого машинально поддерживала под грудку.

— Ты устала. Ляг, отдохни, — ласково сказал Коробов, беря у нее младенца. — Помогите ей, Ольга Павловна! — И, держа обоих детей на руках, прошел за женщинами в спаленку.

— Надо же случиться такому несчастью! — сказал Логунов, опечаленный бедой милых друзей. — Ну, как теперь быть?

— Определим детей в круглосуточные ясли, а там видно будет, — сказал Тавров. — Женился бы ты, Платон, и взял бы пока детишек к себе!.. Мы с Ольгой с радостью бы их забрали, да она все время в разъездах. Присоветовал ей беспокойное дело на свою голову! — полушутя, но и с грустинкой добавил он.

— Почему ты думаешь, что я женюсь на домоседке? — спросил Логунов, сердито дрогнув бровями.

— Мы рады женить тебя на ком угодно: надоело любоваться на твое холостяцкое житье. По-моему, неженатый человек — это уродство, честное слово! Ну что ты, гоголевский Подколесин, мозолишь глаза невестам! Володька, иди играй, не слушай мужские разговоры! — И, глядя, как вскочил и побежал к дверям Володя, Тавров добавил: — Варенька твоя счастлива в замужестве! Чего ждешь?

— Что вы меня травите! Не могу я жениться на ком придется, — в сердцах ответил Логунов. — И не говори мне о Варе! Вообще бросьте эти разговорчики! У меня сейчас забот полон рот. Не ладится введение нового метода отработки на боковой залежи рудника. С оборудованием трудно. Все внимание главка на Балее сосредоточено. Там дарасунское золото, знаменитое Тасеевское месторождение гремит на всю страну: магазинные методы обработки, фабрики с законченным циклом на тысячу тонн руды в сутки. Техника передовая: все лучшее в золотой промышленности туда бросили. Там и многостаночное бурение, там и скреперы и электрооткатка… А нас за крохоборов считают!

— Какие же сложности с отработкой?

— Наши породы, содержащие руду, признают недостаточно прочными для нее. А кто признает? Маркшейдер, которому на печку пора, а не о новых методах думать.

— Поставьте вопрос в тресте. Пошли Коробова — он пробьет…

— Ивану сейчас не до того: в Москву его надо отпустить, с Наташей. Над детишками вам с Ольгой Павловной придется взять шефство. Мне тоже нужно ехать в Москву на совещание по цветным металлам. Вот тогда поговорю прямо в главке. Попрошу комиссию прислать. Мы ведь не безрассудно тут действуем!

— Тогда и Наташу отвез бы сам, а то уедете оба с Коробовым — захромает рудник. Мы на фабрике тоже скучать начнем.

— Тяжелое дело! Но я, понимаешь, к Аржанову не пойду. — Логунов насупился. — Я его уважаю очень. Однако из-за Вари не хотел бы встречаться.

— Пожалуй, верно. У меня по-другому сложилось, а встретиться тоже было бы неприятно.

— Стоп, стоп! — вдруг обрадованно сказал Логунов. — Нашел выход для нас всех. У Наташи из золотого семейного фонда никого не осталось: мать убили в Сталинграде, отец на мине подорвался, а бабка после войны умерла в Заволжье. Но у меня есть там одна знакомка семидесяти лет… Я ее вызову.

— Помилуй, как такая древняя старушка тронется с места?

— Тронется! Это не древняя, а просто удалая старушка. Она давно мечтает Сибирь посмотреть. Я ей наговорил с три короба про тайгу, про здешние грибы, ягоды. У нее двое сыновей на фронте погибли. Была своя изба в степном поселке под Сталинградом, да сгорела. Мы в этой избе жили с Аржановым, когда в госпитале работали. Теперь старуха у невестки перебивается, которая рада будет избавиться от свекровушки. А нам она придется ко двору.

— Чудишь, Платон! Ты жизни совсем не знаешь. Семейной жизни, я хочу сказать. Семьдесят лет!.. Повозись-ка с ребенком хоть с часик. Спина заболит с непривычки. А тут двое…

— Моя старушка выдюжит! — с горячностью возразил Логунов. — Во-первых, у нее привычка к детям есть, а во-вторых, нам главнокомандующий в доме нужен, подручного она себе всегда найдет. — Подумаешь — семьдесят лет. Это для невесты много, а для бабушки самый расцвет!

Тавров от души рассмеялся: