Сидим за столом, врытым в землю, на гладком стволе выброшенного когда-то океаном громадного дерева и просто на чурбаках, а рыбаки разливают в тарелки богато сваренную уху с большими кусками кеты и очень вкусной кетовой печени.

Принимает и угощает нас председатель колхоза Филимон Филимонович Семенюк.

— В один день с отцом родился, — серьезно поясняет он нам свое редкое имя.

По внешности он типичный сибиряк — рослый, угрюмоватый, симпатичный крепыш. Колхозное хозяйство держит в руках цепко. Кету ловят здесь неводом. Как и в Холмске, играет она в океанской, ленивой сейчас волне. За утесами справа речка, идущая в океан через большое Лагунное озеро. Туда и идет на нерест кета-серебрянка, которую ловят рыбаки Семенюка. И снова вспоминается Холмск, рыборазводный завод на реке Калининке и такой же крепыш — советский человек Тимофей Тимофеевич Кочетков (тоже, наверно, в один день с отцом родился и, во всяком случае, никаких претензий не имеет).

В Южно-Курильск возвращаемся на машинах «газиках». Дорога идет через береговые сопочки к озеру Лагунному — месту отдыха южнокурильцев. Вон оно показалось, большое, тихое, с песчаными берегами, со всех сторон обросшее лесом, обставленное обрывистыми скалами из серой пемзы. К нашему удивлению, «газики» въехали прямо в озеро и покатили под обрывами берега по воде, где мелкой, где поглубже, и так добрую половину Лагунного обогнули, как при поездке на Край света по речному руслу. Но тут из-за громадности водного пространства было даже страшновато. Через это озеро, плещась в прибрежных камнях (глубина Лагунного местами до семидесяти метров), идет на нерест кета, но пробирается она опять в речку, сбегающую в озеро с гор.

Крепко запомнилось еще одно возвращение в Южно-Курильск из поездки по острову. На этот раз колеса машин омывал океанский прилив: по твердому, гладкому, как асфальт, песку подкатывалась длинная волна, облизывала берег и уходила; уходила и вновь набегала бесконечным белым валом, обрушивалась и разливалась, играя кипящей пеной. Слева, в дымной вечерней голубизне, вставал синий конус гиганта Тяти, справа тянулась гряда полуострова с россыпью огней — одноэтажный Южно-Курильск взбирался на возвышенность.

Шумела волна, вновь и вновь круто вздымалась вдоль всего берега и опрокидывалась, уже смыв кучи оставленных отливом водорослей и широкие ремни морской капусты, коричнево-желтой, пахнущей йодом… Только что мы одолевали горные подъемы, освещенные зарей, спускались в темные под сопками пади, где было так глухо, так дремуче дико, и вот он — простор!

Машины катились по излучине береговой полосы вдоль белой каймы прибоя, а слева в голубой дымке, примкнув к плоской гряде полуострова, на которой раскинулся город, стоял синий-синий, загадочно молчавший вулкан. И вдруг показалось, что все это с детства знакомое, страшно родное, то ли во сне увиденное, то ли течением всей бродячей жизни предугаданное, и вместе с ощущением неповторимости этого вечера и какой-то подъемной грусти родилось волнующее предчувствие новых встреч и открытий, новых свершений в творчестве, возникла мысль о будущих книгах, раскрывающих мир и тебе и читателю.

Шумит океан, множа шорохи летящей в космосе родной планеты, и так просто в голубом сумраке надвигаются низкие желтые огни вновь открытого тобой города, и тонко рисуется в серовато-сиреневом небе контур затаившегося вулкана. Пусть он молчит долго-долго. Всегда!

Опять летим, теперь уже во Владивосток. Навстречу самолету, как смятая цигейковая шуба золотисто-бурого цвета, двигаются хребты и пади, сплошь покрытые пожелтевшими лиственницами. Медь и золото чудесно сочетаются с серовато-голубым краем утреннего неба. Суровы, дики, необыкновенно живописны хребты Сихотэ-Алиня, что идут вдоль приморского берега между Хабаровском и Владивостоком. Там внизу пролегает автотрасса исключительной красоты, но мы по ней не ехали, мы ее не видели. Она осталась, как приманка на будущее, вроде исполинских курильских водопадов и лежбищ котиков, вроде морских бобров — каланов и китов, так и не встреченных нами. Это не погоня за экзотикой, а просто сожаление об утраченных (по крайней мере, не навсегда!) возможностях получить новые интереснейшие впечатления.

Могу ли я, уроженка Амурской области, равнодушно слышать слова, прозвучавшие на XXIII съезде партии: «Ускоренно наращивать экономический потенциал Дальнего Востока… Провести проектно-изыскательные работы по созданию на Дальнем Востоке новой металлургической базы страны». Надо только представить себе здешние величавые пространства, богатства недр, лесов, мощь полноводных рек, чтобы понять реальность будущих свершений: создание новых городов, гидростанций, горнорудных комбинатов. Все есть для этого. Те же горы Сихотэ-Алиня: сколько еще не разведанных кладов хранят они!

Владивосток встретил нас солнцем и теплой, ясной погодой. Я была здесь тридцать два года назад, проездом на охотское побережье в бухту Ногаево. Запомнились голые вершины сопок над бухтами, где сохранились укрепления времен русско-японской войны 1904 года, маленькие домики, штурмующие склоны высот, козы в бурьянах на пустырях Эгершельда. Остались в памяти шумный порт, еще более шумный Семеновский базар с его оголтелой сутолокой и всякой экзотикой, центральная улица Светланская с множеством черных клешей и нарядных девчонок, а главное, море запомнилось и изумрудно-зеленые сопки в пригородах — Тихоокеанская, 19-я верста.

Что же сейчас? Поместились в гостинице «Челюскин», где мы жили весной 1932 года, гостинице, помнящей приезд Антона Павловича Чехова, который останавливался напротив, на углу Тигровой и Светланской улиц.

Вместе с владивостокским старожилом — писателем Василием Кучерявенко — поехали по городу. Прежде всего осмотрели двухэтажный домик Арсеньева на тихой улочке, сохранившейся в центре, потом побывали в фадеевских местах. Особенное впечатление произвели набережная моря под высоченными береговыми обрывами — любимое место прогулок Саши Фадеева и его молодых друзей.

Мы, писатели, всегда удивлялись мастерству Фадеева, с которым он, уже пожилой, много переживший человек, умел изображать самые чистые, самые прекрасные стремления юности. Но стоит представить его партизанскую юность, окрыленную революционным горением, его дружбу с передовой молодежью, его целомудренную любовь — все в окружении морской романтики и мечты, и сразу станут понятны истоки творчества, позволившие ему с такой глубиной изобразить комсомольцев Краснодона.

С набережной Кучерявенко повез нас на морское кладбище, расположенное на вершине одной из сопок возле бухты Тихой, в черте города. Но Владивостока отсюда не видно; только небо голубеет вокруг да море вдали. Осенний солнечный день. Чуть шелестят бронзовыми листьями дубы над обнесенным тяжелой чугунной цепью гранитным обелиском, с крестом наверху и двумя большими якорями у входа — братская могила легендарных героев «Варяга». Деньги на этот памятник собирал среди моряков по всей России мастер Я. Л. Денисов из Калужской губернии.

Стоит памятник «Нижним чинам крейсера „Варяг“, погибшим в бою с японской эскадрой при Чемульпо 27 января 1904 г.». Комендоры, машинист, кочегар, матросы первой и второй статьи, марсовой, сигнальщик. Откуда они, ставшие примером беззаветной героической преданности родине? Из Минска, из Рязанской, Волынской, Вологодской, Курской, Воронежской, Саратовской, Самарской, Ярославской, Казанской, Нижегородской, Московской, Полтавской губерний. Ни одного дальневосточника! Но никто не дрогнул, защищая никогда не виденный ими далекий рубеж, потому что этот рубеж — край родной земли.

И как велика у нас признательность героям, так велика к ним ненависть врагов: в 1920 году интервенты-японцы взорвали памятник матросам «Варяга». Силами личного состава крейсера «Калинин» он был реставрирован.

Неподалеку обнесенная низенькой чугунной оградой скромная могила знаменитого исследователя Приморья Владимира Клавдиевича Арсеньева. Рядом, за такой же оградкой, Мерзляков — военный топограф, сподвижник Арсеньева. Те же дубы, что шелестят над обелиском героев «Варяга», осеняют их, зеленеет меж могил невысокая трава. Дерсу Узала здесь нет, но он незримо стоит рядом — добрая душа уссурийской тайги.