Он тоже старожил Дальнего Востока — ровно тридцать лет в этих краях.

— Где же здесь поместится столько кеты? — спрашиваем мы его, глядя на светлую и мелкую, в каменистых бережках, речку Калининку и на больших рыб, стаями прорывающихся в нее через пенистый вал прибоя. — Лезут в такую ничтожную щель! И как только разыскали ее?!

— Идут, будто по компасу. В Калининку-то раньше кета не шла, мы ее приучили. Видите, находит обратный путь.

— А почему вы так уверены, что это ваши?

Кочетков весело смеется, щуря зеленоватые таежные глаза.

— Мы их метим. Выборочно, конечно. Усыпляем мальков и отсекаем у них кусок жаберной крышки или жировой плавник. Вернется через три года богатырь настоящий, а щека вскрытая или вместо плавника будто дробинка под кожей.

Шагаем по берегу и смотрим, как в речке, то и дело всплескивая, идет рыба, извиваясь в прозрачных струях темными хребтинами. На перекатах все бурлит, и над поверхностью воды изредка видны движущиеся спины и плавники. Зрелище захватывающее. На порогах упругие, сильные рыбины с ходу бросаются на камни навстречу стремительным водопадам, хлещут хвостами, стараясь протолкнуться на мели. Многих течение отбрасывает назад, но, чуть отдохнув, они снова устремляются вперед, обрывая плавники и жабры, обливаясь кровью. А все новые и новые полчища, отталкивая погибших, белеющих светлыми брюшками, и просто ослабевших, бросают на камни порогов.

Для чего? Для того, чтобы брачной паре где-нибудь в верховьях речонки найти подходящее место на дне, выбить хвостом в мелкой гальке ямку глубиной до полуметра, выметать туда икру, залить ее молоками, засыпать сверху гравием, потом опять выметать икру, и так рядов до пяти, а после сторожить свою лунку, стоя над ней без еды и отдыха до смертного часа. Сойдет брачный наряд — малиновые пятна узора на рыбьей коже, — истощится вся сила, и через месяц примерно река унесет обратно худые, зубастые, горбоносые трупы. Молодь же проклюнется в икринках и выйдет из своего каменного гнезда, проскочив в щели между гальками.

Жестоко, а ведь сколько взрослых особей гибнет еще в пути, так и не дойдя до нерестилища!

— Мы облегчаем рыбе ее задачу, — говорит Кочетков. — Но порожки эти сохраняем как единственный барьер, чтобы затормозить ход кеты. Хотя она не сразу входит сюда, а играет в заливе до созревания икры, однако все равно мы не справимся с обработкой, если открыть свободный путь. Рунный ход кеты и закладка икры продлятся до декабря. Работаем по плану.

Довольный встречей со своими давними друзьями — с Хан, Рытовым и Копылевичем, он ведет нас в цех забойки кеты. Здесь рыбу впускают из речки через узенькую лазейку в большие деревянные садки, а оттуда сачками выгружают, чтобы взять у нее икру и молоки и, выпотрошенную, отправить в холодильник. А оплодотворенная икра отсылается в цех инкубации.

Просто. Рационально. И все-таки думаешь: одно — ловля рыбы, другое — эта ловушка, основанная на использовании изумительного инстинкта жизни…

Кочетков сам, умело орудуя ножом, вспарывает брюхо кеты, сгребает в таз оранжевую крупнозернистую икру, отцеживает на нее молоки из другой целой рыбины еще не уснувшего самца — и, понимающе поглядывая на наши кисловатые лица, рассказывает:

— Раньше, в тысяча девятьсот пятидесятом году, плановая закладка в инкубатор составляла у нас четыре миллиона икринок. А теперь сами берем сто сорок миллионов, да к тому же помогаем новым заводам. В общем, получаем с этого ручья пищевой рыбы до семи тысяч центнеров и пищевой икры пятнадцать тонн, помимо сорока тонн для инкубатора.

Представляем себе значительность дела, созданного с малыми затратами на пустом месте, и становится неловко перед Кочетковым за свое невольное, хотя и не высказанное, ханжество. Такими энтузиастами, как он и Александра Хан, держится советская земля. Разумно надо хозяйничать в своей стране, пополняя запасы ее природных кладовых, иначе не только грядущим поколениям, но и нам самим через десяток-другой лет многое из нынешних богатств будет в диковину.

В этой заботе о грядущем сразу виден человек, сознающий свой долг перед родиной, счастливый званием настоящего слуги народа. Конечно, и в капиталистическом обществе ценятся энергичные, способные люди, но там на них давит волчий закон борьбы за существование, и, преуспевая в меру возможности, они стараются — прежде всего урвать для себя кусок побольше, занять видное положение в обществе, всеми правдами и неправдами поднимаясь на ступеньку выше. Жажда обогащения уродует душу, и мысль о своей личной ответственности перед будущими поколениями кажется таким дельцам дикой.

Два различных социальных строя создали два типа деловых людей, цели которых, побуждающие их к активной деятельности, тоже различны. Одними движет стремление сделать жизнь лучше для всех, кто трудится, другими руководит жажда личного преуспеяния. Есть и у нас карьеристы, одни хищно-корыстные, другие буквоеды-бюрократы. Результаты их сидения в креслах одинаковы — брешь в народном хозяйстве. Хорошо, что их выводят за ушко на солнышко, хотя частенько — из-за нашей доброты и беспечности — с опозданием.

Чем богаче духовный мир человека, тем сильнее обнаруживается у него тяга к прекрасному, желание по-хозяйски заботиться об охране богатства и красоты родной природы. По одному этому признаку сразу можно отличить настоящего слугу народа от деляги.

Опять садимся в автобус и едем в цех инкубации, расположенный выше по речке. Проехали всего километров пять, а море со своим непрерывным плеском исчезло, и нас — высыпавших из машины — окружили высокие лесистые сопки.

На ровной поляне среди богатырей дубов и кленов расположено несколько хороших домиков с яркими клумбами георгинов вокруг, а над руслом Калининки стоят длинные бараки с окнами, вымазанными какой-то зеленкой. На горах, сомкнувшихся плечом к плечу, нетронутый, сказочный лес — настоящее Берендеево царство. С левой стороны речки — сплошной ельник с необхватными серебряно-чистыми стволами-колоннами. До самой макушки горы навалом черно-зеленые, отливающие сизой голубизной хвойные лапы. А из-под этого елового, торжественно выставленного напоказ роскошества, из-под самых корней с глухим шумом вытекают колдовские родники, тихими светлыми круговертями движутся по заполненной земляной чаше к деревянному помосту.

Кочетков, по-детски радуясь нашему счастливому удивлению, зачерпывает сразу запотевшими стаканами прозрачную студеную воду.

— Четыре градуса летом, в самое жаркое время. Как раз то, что нам нужно. И зимой не замерзает. В Калининке сейчас четырнадцать градусов, ту воду в инкубатор мы не берем: быстро наступит выклев, дольше придется подкармливать мальков. Это невыгодно. В родниковой воде выклев получится через два с половиной месяца. До февраля малек живет за счет жировой капли, а потом подкармливаем икрой трески, рыбным фаршем. В мае травим в речке всю рыбу и выпускаем свою мелюзгу из питомников. В речке тоже подкармливаем. Затем малек скатывается в море и уходит вдоль берега на север от Холмска. Вот таким уходит, — Кочетков показывает полпальца. — Но это при подкормке он такой — в два-три раза больше, чем от естественного нереста.

В длинном здании — инкубаторе — зеленый сумрак, словно на дне речки. Входить нельзя: пол, поделенный на отсеки, находится под водой, а в ней, как в аквариуме, стоят стопками по двадцать штук рыборазводные рамочки, похожие на рамки для сот. В каждой по две с половиной тысячи икринок. После выклева мальки, схватив глоток воздуха, долго лежат на дне, на плав поднимаются в месячном возрасте, а весной крохотная — со спичку длиной — рыбка бесследно исчезает неведомо куда в бурных водах океана. Но минет год, другой, третий, и уже зрелая красавица кета валом идет обратно, как и в тех реках, куда она ходит на естественный нерест с незапамятных времен.

— Завод растет. Да? Вот Тимофей Тимофеевич — патриот дела, — говорит Хан. — Он лет десять назад предложил интересное новаторство: вывел гибрид горбуши с кетой. Горбуша намного мельче, а нерестится на втором году жизни. Кета через три года. И вот берется икра горбуши, молоки кеты, и получаются рыбины куда крупней родителей. Плодовитость остается, как у кеты (почти в два раза больше икринок, чем у горбуши), но на нерест идут через два года. Здорово ведь это, да?