Скажу только, что часть нашей молодой критики до безобразия перегнула палку, защищая чисто интеллектуальный характер художественного творчества и боясь, как черта, допущения работы художественной фантазии внеинтеллектуального порядка.

Об этом у нас, конечно, будет еще немало споров. Повторяю: я оставляю в стороне вопрос о том, отдавал ли себе Горький наподобие механика, строящего машину, точный отчет в том, как составил он сложную фигуру Самгина.

Как у каждого индивидуума, у нашего «героя» есть имя. Чисто интеллектуальный художник придумывает фамилии рассудочно: Правдин, Молчалин и т. д. Весьма часто художник дает случайное имя, просто часто попадающуюся фамилию. Наиболее тонкий способ наименования значительного типа трудно охарактеризовать интеллектуально: он заключается в некотором глубоком и неясном, но чувствующемся внутреннем консонансе типа и имени. Примеров в нашей литературе много, и я на них не буду останавливаться.

У нашего «героя» имя вполне индивидуальное. Разве вы встречали где-нибудь другого Клима Самгина? Но оно характеризует его.

В нем есть что-то вычурное, — оно вместе с тем эмоционально значительно.

Клим — это звучит сухо, узко, напоминает слово клин. Самгин — вы чувствуете здесь эту «самость», эту опору на себя, это желание быть самим собой.

При звуках этого имени мне сразу рисуется наружность вроде знаменитого «Человека в очках» Добужинского³¹. Но это не только такое же узкое, такое же безглазое, такое же искусственное, такое же скучное существо. Это еще Самгин: у него голова несколько поднята вверх с чувством собственного достоинства, у него есть в чем-то — в воротничках, в галстуке, в прическе, при всей их холодной корректности, — претендующее на собственный стиль и как бы некоторую сдержанную артистичность. Фигура небольшая, невысокая, но как бы постоянно — в обществе — приподнятая желанием казаться выше. Речь не только сухая по форме, но и по звуку, в корне своем глубоко скучная, как бы с самого порога — ненужная, и в то же время с сильным налетом адвокатской ловкости, самослушания и претензии.

Таков Самгин наружно, и, право, никак нельзя назвать только что начертанный силуэт иначе, чем Клим Самгин.

У Самгина есть своя индивидуальная семья, у него есть свое индивидуальное детство, у него есть свой, в известной степени, индивидуальный жизненный путь. У него есть свои индивидуальные романы. Однако все эти глубоко индивидуальные элементы великолепно подготовляют, раскрывают, доказывают основное в Самгине.

В нашем критическом анализе нам незачем останавливаться на этих индивидуальных чертах. Мы прямо пойдем к сущности, к типичному в Самгине.

Как мы уже сказали, Самгин — «чертова кукла». Это одно из проявлений пустоты. Это пустота, носящая личину призрачной жизни.

Призрачность морочит не только других, но и самого Самгина. Он верит в то, что является реальностью, но не всегда; он иногда как бы догадывается, что он ничто.

Чем объясняется социологически такая пустота некоторой значительной части нашей интеллигенции, у иных полная, у иных частичная?

Прежде всего внеклассовым или бесклассовым положением интеллигенции.

Об этой своей черте «вожди» интеллигенции кричали, как о чем-то, ставящем их выше классов. На деле это ставит их в пустоту. Не всех, конечно.

Лучшая часть интеллигенции, большей частью из интеллигентского пролетариата, переходит к трудящимся: в эпоху Чернышевского — к крестьянству, в эпоху Ленина — к пролетариату.

Другая идет на службу высшим классам — кто государству, кто капиталу.

Можно, однако, наблюдать частичную пустоту и в тех и в других: случается, что интеллигент-революционер находит в себе какие-то сомнения, сожаления, оглядывается по сторонам, — словом, лишен цельности.

Еще чаще это бывает с перебежчиками на службу высшим классам. Их мучит совесть, они иногда любят поговорить о своих «двух душах».

Но наиболее полные случаи пустоты мы наблюдаем среди интеллигенции, сознательно поставившей себя в положение «двух (или более) станов не борцов, а только гостей случайных»³², или даже таких «самостийников», которые и в гостях ни в каком стане не бывают. Вот у таких нет исторической судьбы, нет принципиальных взглядов, нет программы.

Если такой человек не умен и мало образован, мы говорим: «безнадежный, серый обыватель» — и ставим крест. Если же он, как Клим Самгин, неглуп и образован, то он непременно старается показать, будто он политически, морально, культурно существует и действует, и тогда характер «чертовой куклы» выходит на первый план.

Важной чертой Самгиных является то, что немецкая психиатрия называет Geltungsdrang, то есть стремление придать себе вес или заметность.

Здесь есть нюанс: люди, стремящиеся придать себе вес — имеется в виду больший, чем какой им свойствен по существу, — все-таки могут при этом жаждать некоторого рода полезной деятельности; таких людей можно назвать реально честолюбивыми.

Толстой как-то необычайно удачно сказал, что ценность человека определяется дробью, числитель которой — его подлинные достоинства, а знаменатель — его самомнение³³. При неблагоприятном характере этой дроби реальные честолюбцы очень несносны, потому что они вечно суются на такое дело, которое им не по плечу.

Но гораздо несноснее люди, которых можно назвать декоративными честолюбцами: для этих важен не вес, а именно заметность. Они могут быть сами внутренне убежденными, что их золотой наряд — дешевая фольга и мишура, что «роль», которую они играют в обществе, — ненужная, только бы она была заметна.

Конечно, среди интеллигентов очень много индивидуалистов, крепко борющихся за свою карьеру, за свое «место», и притом борющихся серьезным оружием, то есть делом. Им иногда свойственны бывают смешные и пустяковые черточки зряшного честолюбия, но не это в них существенно. Толстовская дробь у них все-таки доброкачественная.

Есть среди интеллигенции не мало реальных честолюбцев. Очень много среди них и честолюбцев декоративных.

Почему их много среди интеллигенции?

Потому что почти все роды занятий интеллигенции таковы, что успех в них (заработок, репутация, слава и т. д.) зависит от чисто индивидуальных черт — от оригинальности, от даровитости. Пойдут к такому адвокату, врачу, портретисту, пригласят такого актера, музыканта, который незаменим. Легко заменимым — цена грош. Труднее заменимым — рубль. Незаменимый может «драть». Поэтому почти каждому интеллигенту хочется быть незаменимым. И дело тут не только в гонорарах, а в общественном внимании, успехе у женщин и т. д.

Вот почему Самгины, будучи пустым местом и нося лишь личину жизни, стараются пооригинальнее раскрасить эту личину.

Самгинство — это, в одну из главных очередей, желание быть самим собой, единственным, ни на кого не похожим.

На этом желании, при отсутствии соответственной возможности, построена, между прочим, замечательная драма Ибсена «Пер Гюнт».

К этому нужно прибавить еще одно, огромной важности социологическое обстоятельство: интеллигент того типа, о котором мы говорим, то есть сознательно «надпартийный», находится на перекрестке идей и течений. Так как сам он пуст, то идеи эти вливаются в него свободно. Иной раз они завладевают им попеременно, и тогда мы имеем перед собой тип перевертня, иной раз они сочетаются в нем одновременно, — тогда перед нами тип эклектика.

Самгин страстно желает быть оригинальным. Сколько-нибудь крупным оригинальным идеям у него вырасти неоткуда. Поэтому он с отчаянием сам порою констатирует, что вся его надутая оригинальность — чучело, набитое, как требухой, чужими лоскутьями.

Вообще, если Самгин, когда он входит в освещенную гостиную, где сидят искусные говоруны и, выражаясь термином Северянина, «острое общество дамское»³⁴,— должен несколько хорохориться, умеренно петушиться, то наедине с собой он часто должен напоминать картонного паяца, из которого вынули пружину: сутулиться, морщиться, костлявым жестом протирать очки, мигать бесцветными глазами и думать о самом себе прискорбные вещи.