Шурик поправил на носу очки, пригладил непокорный чуб, для верности укладки тайком сплюнул немного себе на пальцы.

Итак, из зеркала смотрел не такой уж урод, а очень даже симпатичный парень, теперь уж наверняка — студент третьего курса, вот только сбросить бы еще парочку экза­менов.

Брюки в результате боевых сражений требовали про­сто-таки капитального ремонта. А лучше бы, конечно, раскошелиться на новые. Теперь в этом, кажется, появилась просто настоятельная необходимость. Придется что-то придумать, в чем-то себя ужать.

У трюмо располагалась — чудо! — магнитола. На тон­ких растопыренных ножках. Магнитола — чудо магнито­фона и радиоприемника, соединенных вместе. Магнитола была недостижимой мечтой не только Шурика, но и почти всего студенческого братства. Шурику так хотелось вклю­чить это великолепие, но природная воспитанность отвела его взгляд дальше, на книжный шкаф, за стеклами которо­го виднелись шикарные книжные издания. Они были чита­емы в этом доме, это было видно по маленьким белым закладочкам в корешках книг, по тому, что стекла были отодвинуты, а вместе с ними сдвинуты в сторонку фотогра­фии, главной темой большинства из которых была Лидочкина жизнь.

На фотографиях Лидочка выглядела еще краше, еще улыбчивей.

Чаще всего девушка, видно, любила сниматься в полу­профиль. Она знала, бесенок, что это ей идет, она понима­ла, что так выглядит предельно симпатично. И почти на всех фотоснимках она была улыбающейся, она просто сияла в постоянной какой-то радости своей прекрасной белозубой улыбкой. Только одна фотография представляла Лидочку нахмуренной и даже несколько надутой. Но тогда Лидочке было, по-видимому, всего-то годика три, надо полагать.

Ту фотографию, где Лидочка была представлена в воз­расте, нежно называемом младенческим, Шурик счел за лучшее целомудренно обойти своим вниманием. Он бросил на нее взгляд лишь мельком, совсем ненадолго.

На трюмо, на книжных полках, на широченной тахте красного цвета встречались предметы, о которых маль­чишки забывают лет эдак с десяти. А девушкам их держать при себе было дозволено, наверное, до глубокой старости: это были игрушки.

Плюшевый Мишка. На шее у него был повязан боль­шой газовый бант синего цвета.

Кукла-голыш была обряжена во всевозможные рюшечки, ленточки, тапочки, носочки, шляпочки...

Лидочка любила свои игрушки, и они, в свою очередь, отвечали ей тем же. Потому что они тоже были симпатичными, обаятельными, а кукла-голыш даже постоянно улыбалась своими красненькими, словно подведенными губками.

Шурик, услыхав шаги Лидочки, срочно прекратил свою экскурсию по таинственному миру Лидочкиной квартиры, чтобы встретить хозяйку отвлеченным и приличествующим обстоятельствам взглядом.

Лидочка держала в руках иголку, на ходу затягивая в ее ушко нитку. Затем она ловким движением пальцев завяза­ла на конце нити тоненький узелок.

Только женщинам свойствен неподдающийся грубым мужским рукам способ завязывания на нитках узелков, маленьких и незаметных.

Лидочка подошла к Шурику вплотную и очень есте­ственно скомандовала:

— Ну-ка, повернитесь, я зашью...

Шурик повернулся спиной к Лидочке и немного вы­гнулся, чтобы девушке было удобнее штопать довольно приличную дыру на его штанах. Лидочка попыталась из­ловчиться, как бы лучше и безопаснее для юноши сделать первый верный стежок.

Глядя на Шурика и Лидочку со стороны, вы бы увидали картину весьма комичную: в ней было слишком много пикантного, чтобы ее действующие лица вскорости не сообразили, насколько глупо и даже нелепо они сейчас выглядят: Шурик с отставленным задом, Лидочка — скло­нившаяся над предметом ремонта, с иглой в руке наизготовке.

Шурика словно кипятком обварило, когда он, наконец, сообразил, что же это он себе такое позволяет по отноше­нию к Лидочке. Он вдвойне покраснел и резко запротесто­вал, желая изменить ситуацию:

— Нет-нет! Лучше я сам.

Лидочка поняла, что негоже настаивать, и тем самым вынуждать стыдиться молодого человека. Ведь он у нее в доме впервые. Судя по всему, он вообще впервые в доме у девушки. Ему все ново, ему неловко, он чувствует себя не в своей тарелке, и его лоск бравого парня-героя может, однако, потускнеть. А этого Лидочка допустить не могла. Поэтому она без излишних разговоров отдала иголку с ниткой Шурику: пусть сам справляется, так ему будет спокойнее и удобнее.

— Ну, не буду вам мешать. И вышла из комнаты.

Шурик вздохнул с облегчением.

Неловко выворачиваясь, он принялся штопать свои штаны. Штопать-то он вообще умел. И делал это прилично. Во всяком случае за два года учебы в институте никто не замечал Шурика в разодранных носках или без пуговиц на сорочке...

А такие случаи, как вы сами понимаете, среди мужского населения бывают весьма часто. И потому бытовые страда­ния мужской половины студенческого общежития частень­ко пытались смягчить девушки-однокурсницы.

На ниве этой шефской помощи возникали романы, вспыхивали любови такой крепости и надежности, что молодые люди защиту диплома встречали с обручальными кольцами на руках, а Государственной Комиссии по рас­пределению приходилось дополнительно ломать голову над проблемами трудоустройства студентов-молодоженов.

Головную боль, особенно излишнюю, Государственная Комиссия по распределению не любила, а потому обязала преподавателей военной кафедры озаботиться бытовым неумением студентов-военнообязанных, и часть часов, от­пущенных расписанием на боевую и строевую подготовку, отвести урокам по подшиванию подворотничков, чистке обуви, стирке и штопанию.

Всегда вот так: все, чему недоучили папаша с мамашей дома, вкладывали в голову и руки молодым наши армей­ские зубры.

Мы отвлеклись...

Шурику показалось, что в комнате он остался один. Он даже подумал было, что следовало бы снять с себя штаны, чтобы дело штопания пошло вернее и удобнее.

«А вдруг Лидочка надумает войти? Или еще лучше заявятся ее мамаша с папашей? Хорошее кино получит­ся! — так думал Шурик и штаны снимать передумал, а стал пришивать так, как было — извернувшись, наблюдая за своей работой в зеркало. Пришлось помучиться, но зато приличия были соблюдены.

Лидочка предусмотрительно в комнату не заходила, и Шурик довел свое дело до конца. Отгладив — вниз и в стороны — шов, он счел, что выполнил свою работу клас­сно: с расстояния в полтора-два метра ничего абсолютно не было видно.

Настроение улучшилось. Шурик больше не чувствовал себя неловко. На нем самом все было нормально., да и в квартире Лидочки он уже несколько освоился и пообвык.

Наивный! Ему все время казалось, что он оставался в комнате одинешенек.

Невидимое третье решило, что настал час напомнить о себе, а то, чай, позабудут вовсе и перестанут обращать внимание.

Наваждение — штука тщеславная. Без чьего-либо вни­мания, без своеобразной энергетической подпитки оно тает и растворяется в бытовых деталях.

Нет, Наваждение не могло себе позволить не позабо­титься о своей персоне, о своем влиянии на Шурика и Ли­дочку, в данном случае. И особенно здесь, в этой квартире, где все должно было вскружить молодую голову от отча­янного непонимания того, что познать и понять до конца никогда нельзя и не следует: из здравого смысла оконча­тельно не потерять эту несчастную голову и сохранить себя.

Итак, первым делом Наваждение подвело Шурика к большому обеденному столу, стоявшему в центре комнаты. В данном случае этот стол выполнял функции, которые сегодня в нашей квартире выполняет столик журнальный. На нем лежала аккуратная стопка журналов с иллюстраци­ями: «Огонек», «Работница»... Рядом стояла хрустальная тарелка, в которой лежали пирожные. Пирожные были предусмотрительно укрыты салфеткой ручной вышивки по канве. В центре стола красовался большой керамический кувшин. В кувшине стоял букет цветов. Их аромат...

Их запах, когда Шурик нечаянно оказался рядом с цве­тами, вызвал в юноше какое-то странное, почти нереальное чувство чего-то очень знакомого, близкого и что-то такое напомнил. А вот что, Шурик никак не мог вспомнить. Он еще и еще раз принюхивался к цветам, пытался вызвать в памяти какой-то образ, связанный с этими цветами и этим запахом. Но память на это никак не отзывалась. Не подсказывала. Шурик морщил в напряжении лоб, но и это­го, приема оказалось недостаточно, чтобы оживить ее.