— У «Принцессы Уэльской», — сказал Джозеф Кисс — Прекрасный фасад эпохи королевы Анны, немного испорченный елизаветинским интерьером.

Маммери подвинулся, чтобы дать мистеру Киссу сесть поудобнее.

— Да, сейчас его называют «Принцесса Диана». Бену там нравилось.

Усевшись рядом с Маммери с другой стороны, Мэри Газали посмотрела в окно.

— Что делает здесь этот мальчик? Я видела его раньше.

Худой мальчишка тоже взглянул на нее. Одетый в темно-синюю куртку с капюшоном, он стоял на обочине тротуара у светофора. Дождавшись зеленого света, он пошел через Харроу-роуд и пропал в лабиринте пыльных, застроенных ветхими домами улочек Вест-Килбурна.

— На мой взгляд, вполне невинное дитя. — Джозеф Кисс внимательно посмотрел на Мэри.

— Это тот парень, что украл твою сумочку? — Маммери попытался поймать ее взгляд. — Он был на похоронах?

Момбажи Файша включил передачу и дал задний ход. Демонстрируя новую прическу, миссис Файша обернулась к Мэри Газали и улыбнулась.

— Я знаю, кто вы. Но нас не представили. Меня зовут Алиса.

— Наслышана о вас. — Мэри улыбнулась.

К тому времени, как их автомобиль двинулся в восточном направлении, все уже обменялись рукопожатиями. Наклонившись вперед, Мэри объяснила Алисе Файша, что «Харгривз» тоже был членом их группы.

— Но мы не знали, что он был другом Бена.

Дэвид Маммери кинул прощальный взгляд на высокие деревья «Кенсал-райз». Над дубами, ближе к каналу, парили птицы — пустельги, кажется. Подобно лисам и барсукам, они обнаружили, что город для них подходит — кладовая объедков. Его восхищал их инстинкт выживания.

— Ах, черт! — Маммери схватил Момбажи Файша за плечо. — Мы забыли Гектора. Мы не можем оставить его. Это было бы несправедливо.

— Хотите, чтобы я вернулся? — с сомнением в голосе сказал мистер Файша. — Я не уверен, что мы можем взять еще одного пассажира.

Алиса легонько хлопнула по рулю.

— Он влезет рядом со мной. Давай, Момб, захватим его!

Они приезжают из Миддлсекса и Суррея, Кента и Эссекса, Хертфордшира и Беркса. Слетаются сюда из всех этих графств, чтобы украсть радость нашей жизни, отнять у нас работу. Кровопийцы. И закон теперь на их стороне. И правительство на их стороне. История на их стороне. Они никого не боятся. Их враги в изгнании, за Биконсфилдом, Уайкомбом, Челмсфордом.

Прячась от посторонних глаз, Джо Хотон видел, как они развернулись и поехали за Гектором. Он опасался преследования, но не со стороны родственников, а со стороны заботливых друзей покойного вроде Маммери. Он выполнил свой долг перед Беном и чувствовал смертельную усталость. Собирался пойти домой и посидеть над портретом Бена, который позировал ему последние два месяца, но решил, что еще не готов к работе. Он нимало не беспокоился о том, что там, у могилы, выставил себя полным идиотом. При жизни Бена он так и не набрался мужества признаться ему в любви. Похороны были последним шансом.

На перекрестке Харроу-стрит и Ладброук-Гроув Джо Хотон резко повернул на юг, но к тому времени, когда дошел до моста через канал, был еще слишком расстроен, чтобы идти домой. Поэтому он спустился к зеленой скамейке, недавно поставленной у самой воды местными властями. Когда-то давно здесь по тропинке вдоль канала лошади тащили ярко разукрашенные баржи весь долгий путь от Центральных графств Англии до самого сердца Лондона. Их возницы гордились грубостью своего языка — никто другой не мог похвастаться более ужасной бранью, чем «великие кормчие». На плоских баржах привозили уголь для котельных, пока их не перевели на газ. Этим маршрутом все еще можно было попасть в Оксфорд, добраться до Лидса или Ланкастера. Он сел на скамейку, спиной к аккуратному, поросшему травой и усеянному маргаритками берегу, за которым возвышался кирпичный жилой дом — воплощение послевоенной мечты о живописном рае с прекрасными видами и чудесными, залитыми светом домами, в которых можно было жить в достоинстве и безопасности. Крушение этой мечты все еще удивляло его. Было ли оно следствием компромисса? Он вспомнил пение, которое слышал сегодня у часовни. И, как тогда, на его щеках появились слезы, и мысленно он принес свои извинения Дэвиду Маммери за то, что убежал от него. Ведь он совсем не собирался кого-то обидеть или задеть. Теперь он смотрел через канал на неразбериху индустриальных ангаров, жилых домов, бетона, травы и мусора.

«Светил ли сквозь туман и дым нам лик Господний с вышины? И был ли здесь Иерусалим средь темных мельниц Сатаны?»

Он вернул Бена Френча Уильяму Блейку. Перед его глазами всплыла законченная картина, центральным образом которой был Бен. Он дал себе обещание, что никогда не уничтожит этот холст. Он обязательно будет где-нибудь висеть, не важно — в трактире или в музее. И наверное, надо добавить надпись в духе Блейка.

«Где верный меч, копье и щит, где стрелы молний для меня? Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня».

Он встал и зашагал в сторону Уиллсдена. Эта картина восславит все, что он любил. Именно она явит миру то, в чем мир всегда ему отказывал. Она будет актом его искупающей щедрости, его освобождением. Эта картина станет лучшим его творением, и, завершив ее, он раз и навсегда освободится от того жалкого, создания, в которое превратился. Он поднял голову, чтобы посмотреть на большое облако, сверкающее в теплых солнечных лучах. Стихотворение, написанное им в честь Бена, было неважным. Он знал, что у него нет поэтического таланта. Но это его не волновало — впервые в жизни он преодолел свой страх и благодаря этому понял, пусть и с опозданием, чего не хватало его работе. Отныне он перестанет бояться показаться вульгарным, ведь Блейк не боялся. Он будет дерзок. К черту обывателей! Вот чем он был обязан Бену.

Он снова посмотрел на кладбище «Кенсал-райз» на дальнем берегу канала. Теперь оно было похоже на волшебный лес. Слева, как заброшенная крепость, возвышались огромные газгольдеры. В их тени он заметил высокую тисовую ограду. Что там? Релейная станция? Он перешел по вычурному чугунному пешеходному мостику через узкую протоку, в которой покачивалась у причала деревянная лодка, покрытая толстым слоем лака. За мостом он остановился, чтобы с того берега проститься со своей несбывшейся любовью.

Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной!

По другую сторону густой изгороди сгорбленная Элизабет Скараманга слышала затихающий вдали мужской голос. Ей захотелось пропеть стихи вместе с ним, но она сдержала свой порыв, не желая привлекать к себе внимание.

Потом, запустив пальцы в корзину с отрубями, бросила полную горсть цыплятам. За сорок с лишним лет у нее выработалась твердая привычка ежедневно кормить своих любимцев.

Ткань больничного халата обтягивала плечи Мэри Газали, как сухая кожица хризалиды. Она смотрела сквозь стекло оранжереи на далекие ивы, кипарисы и тополя и представляла себе, что это головы великанов, пробивающихся из-под земли сквозь гладкую траву лужаек. В оранжерее было жарко, как в густых джунглях. Воздух был насыщен первозданной солью, а одинокая ворона на чистом, без единого облачка, небе казалась птерозавром, вспорхнувшим со своего гнезда. Здесь все так быстро менялось, увядало, не успев расцвести. Мэри вытянула пальцы навстречу теплым лучам. Это руки Мэри Газали. Медсестры восхищались ее уцелевшим обручальным кольцом: серебро, вплавленное в золото, луна, захваченная в плен солнцем. От этого кольца веяло древностью. Мэри Газали начала насвистывать, но мелодия вскоре сошла на нет.